отсутствие мужа - вынюхивающих что-то мальчиков в штатском: расскажите
о его друзьях. Будьте с нами откровенны - не надо его покрывать. Скажу
вам по секрету: ему бы в лагере гнить - он связан с самим... и
дальше - фамилия человека, связь с которым в любой нормальной стране
давала бы повод лишь для гордости, - все это, вперемежку с Олечкиными
и Ликиными болезнями, унизительной нищетою, ибо Психиатр на другой же
день после подачи заявления на выезд был выгнан со службы, а кормящей
грудью Лике давно уже никакого пособия не полагалось, - все это
отпечаталось в памяти актрисы сплошным липким, вонючим, серым пятном,
а последние, корявые, как всегда, слова Психиатра: я никогда не
говорил об этом с тобою раньше. Бессмысленно. Но сейчас скажу. Жаль:
Олечку здесь погубят. Феликс увидел в Ликиных глазах ужас и попробовал
поправиться. Не в прямом смысле... (а подумал: может, и в прямом).
Наличествовал шанс вырасти гражданкой. Свободной страны. Без
иммигрантских комплексов. Мы-то с тобой... добавил Психиатр после
паузы и махнул рукою. Ладно! - последние его слова все недолгие
оставшиеся Лике годы навязчиво, словно черновая фонограмма никак не
удающегося кольца тонировки, звучали по ночам в ушах: упрекали,
вопрошали, терзали совесть.
выспрашивающих мальчиков - навсегда разлучил Лику с Феликсом, и только
возвращаясь из Шереметьева с дочкою на руках в мягком LИкарусеv, Лика
среди других выбрала и до боли в глазах, пока тот бесследно не
расплавился в ослепительном, абсолютно, как учит школьная физика,
черном диске солнца, проводила крестик самолета - выбрала и проводила
потому, что именно на него указала Олечка и пролепетала: это папа.
заснеженной сцене, меж серых кулис блочных домов, открыл одинокую,
пошатывающуюся фигурку с беззащитным букетиком подмерзающих роз в
протянутом вперед кулачке. Как ни щемило сердце от безысходности этой
картины, вкус не мог не отметить, что она все-таки предпочтительнее
любой из сотни предыдущих, ибо, сколько последние месяцы ни нажимал
невидимый Механик на рычаг, какими уголками ни представлял декорацию
поворотного круга: продымленным ли, галдящим рестораном ВТО,
заблеванным ли театральным общежитием, клопиною ли комнатенкою
неразборчивого холостяка - завсегдатая вендиспансера, то непристойно
буянящая, то глупо хихикающая, то сентиментально исповедующаяся или с
выражением читающая стихи героиня жития являла зрелище, на которое
предпочтительнее и не смотреть. Житие неумолимо катило к концу:
последняя ниточка любви, связывавшая Лику с театром, - LЖаворонокv -
была (сколько же можно!?) обрезана властной анонимной рукою, после
чего отношения расторглись и формально, за явку на репетицию в
нетрезвом виде, как гласил приказ, где, однако, умалчивалось, что
репетировалась детская сказка и что Лике поручена в ней роль Зайчика,
без слов, - единственная новая роль истекших шести лет; той же рукою
была обрезана и последняя ниточка надежды: в полгода поседевший
Психиатр, так что Оля, увидев его цветное фотоизображение на фоне
собора св. Петра, расплакалась: это не мой папа! блистательно
подтвердил все свои дипломы, работал в Нью-Йорке в собственной
лаборатории и слал Лике, сопровождая их многочисленными газетными
вырезками о русских любительских спектаклях и драматических студиях,
бессмысленные вызовы: свитки бумаг с красными сургучными печатями на
суровых нитках, - бессмысленные потому, что Лике, вконец запуганной
бесконечными, с угрозами ей, а главное - Оле, подметными письмами, -
намеренно корявые литеры, чудовищные грамматические ошибки (Мы тибя
сука в дурдом засодим а дочьку тваю пришьем и т. п.) - и готовой
уехать от них хоть к черту на рога, - категорически и навсегда в
выездной визе отказали: припомнили; Оля, уже зная, чем кончается
доставание из кухонного шкафчика бутылки, повисала на Ликиной руке и
кричала в слезах: милая моя мамочка! Не надо! Не надо! Или налей мне
тоже - давай пить вместе! но добивалась результата все реже:
изобретательный бес алкоголизма подучивал Лику пить то в туалете, то в
парадном, то в лифте, прокрадываться по ночам на кухню мимо чутко
спящей дочери.
достигшего к моменту отпевания апогея и приведшего Лику в
просветленное состояние, в котором невозможно тепло и податливость
разлагающихся губ не принять за зов оттуда, а многоголосие церковного
хора - за пение Божьих Ангелов. С равнодушным удивлением обнаружив
себя на тянущейся из преисподней бесконечной ступенчатой ленте
эскалатора, Лика вышла на улицу и в синеющем морозном вечере увидела
призрачный, уходящий вдаль ряд тепло светящихся изнутри прозрачных
кубов. Актриса остановилась подле одного из них, не понимая, что это
нехитрое приспособление: реечный деревянный каркас, обтянутый
полиэтиленом, - давным-давно изобретено кавказцами со вполне
прагматической целью: уберечь от мороза привезенные на продажу по
случаю Рождества Христова цветы, что свечи, сияющие внутри, - не
зрачки Ангелов, а примитивная отопительная система передвижной
оранжерейки, - остановилась и долго стояла, и, наверное, только Бог и
знал, что творилось в обретшей, наконец, свободу душе. Насмотревшись,
Лика протянула руку за букетиком роз, и продавец, давно наблюдающий за
странной наблюдательницею и уже попавший было под обаяние недвижного
ее взгляда, чуть не позволил унести бесплатно маленькую частицу его
товара, его коммерции; однако вовремя очнулся: дэвушка! А дэнги кто
будэт платить? Деньги?.. Лика вынула из кармана пачку смятых бумажек -
остаток выручки за присланные Феликсом в последней посылке
нью-йоркские джинсы - и, с расчетливостью сумасшедшей отложив заветную
пятерку, протянула грузину остальное. Пятерку так же без сдачи
обменяла в ближайшем магазине на бутылку водки и пошла домой, неся
перед собою, словно подарок Богу, беззащитный на все более крепчающем
морозе букет.
вернулась к реальности и представила собственную квартирку:
искусственную елку, наряженную матерью, которая, долюбив мужа до дна,
теперь заботою о дочери дочери пыталась отдать Лике невозвратимый долг
материнской любви; самое мать, штопающую на диване маленькие колготки
и бесконечно воспитывающую внучку выжимками своей цепкой, практичной,
от которой Лику всегда тошнило, жизненной философии; Олечку,
наконец, - грустно застывшую в вечной позе у окна в ожидании папы, а
теперь еще и милой моей мамочки, - и с трезвою ясностью осознав: там
ей выпить не дадут, - свернула в первое же попавшееся парадное. Так и
не выпуская из рук цветы, Лика уцепилась зубами за желтый жестяной
язычок, открыла бутылку и в несколько приемов опорожнила ее. Постояла,
прижимаясь спиною к батарее, пока не ощутила проходящее сквозь грязную
латаную дубленку тепло, погрелась несколько мгновений и решительно
вышла на улицу. Мороз набрал полную силу, но Лике было все равно, и
она сосредоточенно зашагала вперед, пока еще не осознавая, куда,
собственно, и зачем. И только когда поравнялась с огромной
трансформаторной будкою, поняла, что щель между левой стеною последней
и беленым железобетонным забором какого-то жутко секретного почтового
ящика и есть идеальное убежище от мира, что злобно ощерился со всех
сторон. Поняла, забилась туда, прижалась спиною - как давеча к
батарее - к забору и снова - уже навсегда - почувствовала светлое,
доброе, уводящее в вечность тепло.
девятиглавой, как Василий Блаженный, девятой главе, ибо житие Лики,
явившись из небытия и пройдя положенный ему круг, закономерно
завершилось предсказанным вначале успением, однако, коли уж житие
попало в суетный мир вполне светского романа, приходится соединять два
эти достаточно автономные литературные жанра шатким мостиком эпилога:
Ликин сосед по подъезду, человек с настоящим мужским характером и
мужскою профессией - не то начальник геологоразведки, не то
мостостроитель, не то еще что-то, связанное с Дальним Востоком,
Крайним Севером, палатками и тайгою и до оскомины перепетое под
гитару, - но, как настоящему мужчине и положено, в некоторых
отношениях робкий словно семиклассник, - был давным-давно издалека -
не ближе вежливого кивка у лифта - влюблен в беззащитную Ликину
хрупкость; обнаружив полузамерзшим предмет своего тоскливого
поклонения, Женя - так звали мостостроителя - собрался духом и решил,
чего бы ему это ни стоило, взять наконец на себя ответственность за
дальнейшую судьбу одинокой, начинающей (так ему в последнее время
показалось) спиваться актрисы. Женя доставил Лику в больницу, потом -
к себе, спустя месяцы - уговорил свою уже жену лечь в спецсанаторий,
где из Лики безуспешно пытались изгнать изобретательного беса
алкоголизма, - и все это время Женя заботился о ней, как о маленькой
девочке, той самой, в пятнистой шубке и с удивительно приспособленными
к страданию губами, снисходительно относился к ее истерикам и
переливам настроений и даже, подняв на ноги всех знакомых, сумел
подарить забавную игрушку, должность объявляльщицы в зале Чайковского,
а боль по поводу неизлечимого - как сказали врачи, перепробовав все,
что можно перепробовать, - бесплодия зажал в свой мозолистый мужской
кулак. Уезжая в командировки, Женя волновался за тридцатипятилетнюю
жену, словно за ребенка, оставленного на весь день в запертой
квартире, но судьба покуда щадила Женю от непоправимых сюрпризов. Что
касается Оли, он никогда не пытался стать ее папой, который, как Оля
открыла отчиму по секрету, живет в Америке, но ежедневной терпеливой
добротою старался завоевать доверие падчерицы.
Максимов Альберт
Курылев Олег
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Круз Андрей
Шилова Юлия