поэту. Две-три колонны, два-три дерева -- не то кипарисы, не то тополя --
какая-то мало нам симпатичная урна, -- и поклонник чистого искусства
рукоплещет. Презренный! Праздный! И действительно, как же не предпочесть
всему этому вздору честное описание современного быта, гражданскую горечь,
задушевные стишки?
полностью создалась его нехитрая магистерская диссертация "Эстетические
Отношения Искусства к Действительности" (не удивительно, что он ее
впоследствии написал прямо набело, сплеча, в три ночи; удивительнее то, что
он за нее, хоть и с шестилетним опозданием, так-таки получил магистра).
страшном, кожаном диване -- в кочках, в дырьях, с неистощимым (только тащи)
запасом конского волоса -- и "сердце как то чудно билось от первой страницы
Мишле, от взглядов Гизо, от теории и языка социалистов, от мысли о Надежде
Егоровне, и всг это вместе", и вот он начинал петь, завывающим фальшивым
голосом, -- пел "песню Маргариты", при этом думал об отношениях Лободовских
между собой, -- и "слезы катились из глаз понемногу". Вдруг он вставал,
решив повидать ее немедленно; был, представим себе, октябрьский вечер,
летели тучи, кислой вонью несло из шорных и каретных лавок в низах
мрачно-желтых домов, купцы, в чуйках и тулупах, с ключами в руках, уже
запирали лавки. Один толкнул его, но он прошел быстро мимо. Гремя по
булыжнику своей ручной тележкой, обтрепанный фонарщик подвозил ламповое
масло к мутному, на деревянном столбе, фонарю, протирал стекло засаленной
тряпкой и со скрипом двигался к следующему -- далекому. Начинало моросить.
Николай Гаврилович летел проворным аллюром бедных гоголевских героев.
Петровичу достаточно образовать жену, чтоб она ему служила помощницей, и не
следует ли для оживления его чувств послать, например, анонимное письмо,
которое разожгло бы в муже ревность. Этим уже предсказаны меры, принимаемые
героями романов Чернышевского. Такие же, очень точно вычисленные, но
ребячески нелепые планы ссыльный Чернышевский, старик Чернышевский
придумывает для достижения трогательнейших целей. Вот как она пользуется
минутой невнимания и распускается, эта тема. Стой, свернись. Да и незачем
забираться так далеко. В студентском дневнике найдеся такой пример
расчетливости: напечатать фальшивый манифест (об отмене рекрутства), чтобы
обманом раззадорить мужиков; сам тут же окстился, -- зная, как диалектик и
как христианин, что внутренняя гнильца разъедает созданное строение, и что
благая цель, оправдывая дурные средства, только выдает свое роковое с ними
родство. Так политика, литература, живопись, даже вокальное искусство
приятно сплетались с любовными переживаниями Николая Гавриловича (вернулись
к исходной точке).
соблазнов роскоши... Внимание! Это не столько пролетарское целомудрие,
сколько естественное пренебрежение, с которым подвижник относится к
покусыванию несменяемой власяницы и оседлых блох. Однако же и власяницу
приходится порою чинить. Мы присутствуем при том, как изобретательный
Николай Гаврилович замышляет штопание своих старых панталон: ниток черных не
оказалось, потому он какие нашлись принялся макать в чернила; тут же лежал
сборник немецких стихов, открытый на начале Вильгельма Теля. Вследствие
того, что он махал нитками (чтобы высохли), на эту страницу упало несколько
чернильных капель; книга же была чужая. Найдя в бумажном мешочке за окном
лимон, он попытался кляксы вывести, но только испачкал лимон, да подоконник,
где оставил зловредные нитки. Тогда он обратился к помощи ножа и стал
скоблить (эта книжка с продырявленными стихами находится в лейп-цигской
университетской библиотеке; какими путями она попала туда, к сожалению
установить не удалось). Чернилами же (чернила в сущности были природной
стихией Чернышевского, который, буквально, буквально купался в них) он мазал
трещины на обуви, когда не хватало ваксы; или же, чтобы замаскировать дырку
в сапоге, заворачивал ступню в черный галстук. Бил стаканы, всг пачкал, всг
портил: любовь к вещественности без взаимности. Впоследствии, на каторге, он
оказался не только неспособен к какому-либо специальному каторжному труду,
но и вообще прославился неумением что-либо делать своими руками (при этом
постоянно лез помогать ближнему: "да не суйтесь не в свое дело, стержень
добродетели", грубовато говаривали ссыльные). Мы уже видели мельком, как
пихали на улице бестолково летящего юношу. Редко сердился; всг же однажды не
без гордости записал, как отомстил молодому извозчику, задевшему его
оглоблей: вырвал у него клок волос, молча навалившись на сани, между ног
двух удивленных купцов. Вообще же был смирный, открытый обидам, -- но втайне
чувствовал себя способным на поступки "самые отчаянные, самые безумные".
Помаленьку занимался и пропагандой, беседуя то с мужиками, то с невским
перевозчиком, то с бойким кондитером.
пьет лимонад перед дуэлью; там Перовская и ее товарищи берут по порции
(чего? история не успела -- -- ) перед выходом на канал. Нашего же героя
юность была кондитерскими околдована, так что потом, моря себя голодом в
крепости, он -- в "Что делать?" -- наполнял иную реплику невольным воплем
желудочной лирики: "У вас есть и кондитерская недалеко? Не знаю, найдется ли
готовый пирог из грецких орехов, -- на мой вкус это самый лучший пирог,
Марья Алексеевна". Но будущему воспоминанию наперекор, кондитерские
прельщали его вовсе не снедью, -- не слоеным пирожком на горьком масле, и
даже не пышкой с вишневым вареньем; журналами, господа, журналами, вот чем!
Он пробовал разные, -- где газет побольше, где попроще, да повольнее. Так, у
Вольфа "последние оба раза вместо булки его (читай: Вольфа) пил кофе с
пятикопеечным калачом (читай: своим), в последний раз не таясь" -- т. е. в
первый из этих двух последних разов (щепетильная обстоятельность его
дневника вызывает в можжечке щекотку) таился, не зная как примут захожее
тесто. В кондитерской было тепло, тихо, только изредка юго-западный ветерок
газетных листов колебал пламя свеч ("волнения уже касались нам вверенной
России", как выражался царь). "Позвольте-с Эндепенданс Бельж. Благодарю-с."
Пламя свеч выпрямляется, тишина (но щелкают выстрелы на Бульвар де Капюсин,
революция подступает к Тюльери, -- и вот Луи Филипп обращается в бегство: по
Авеню Нейи, на извозчике).
нерасторопен. Здесь уместен стишок Некрасова: "питаясь чуть не жестию, я
часто ощущал такую индижестию, что умереть желал. А тут ходьба далекая... Я
по ночам зубрил; каморка невысокая, я в ней курил, курил"... Николай
Гаврилович, впрочем, курил не зря, -- именно "жуковиной" и лечил желудок (а
также зубы). Его дневник, особенно за лето и осень 49-го года, содержит
множество точнейших справок относительно того, как и где его рвало. Кроме
курения, он лечился ромом с водой, горячим маслом, английской солью,
златотысячником с померанцевым листом, да постоянно, добросовестно, с
каким-то странным смаком, пользовался римским приемом, -- и вероятно в конце
концов умер бы от истощения, если бы (выпущенный кандидатом и оставленный
при университете для занятий) не приехал в Саратов.
черного уголка, куда нас завел разговор о кондитерских и перейти на
солнечную сторону жизни Николая Гавриловича, все же (ради некой скрытой
связности) я еще немного тут потопчусь. Однажды он бросился за большой
нуждой в дом на Гороховой (следует многословное, со спохватками, описание
расположения дома) и уже оправлялся, когда "какая-то девушка в красном"
отворила дверь. Увидав руку, -- хотел дверь удержать, -- она вскрикнула "как
это бывает обыкновенно". Тяжкий дверной скрип, ржавый крючок отбит, вонь,
стужа, -- ужасно... но чудак наш вполне готов потолковать с самим собой об
истинной чистоте, отмечая с удовлетворением, что "даже не полюбопытствовал,
хороша ли она". В своих сновидениях он зато смотрел зорче, и случай сна был
к нему милостивее судьбы явной, -- но и тут как он радуется, когда, трижды
целуя во сне гантированную ручку "весьма светлорусой" дамы (матери
подразумеваемого ученика, во сне приютившей его, т. е. нечто во вкусе
Жан-Жака), он не может себя упрекнуть ни в какой плотской мысли. Зоркой
оказалась и память о той молодой, кривой тоске по красоте. В пятьдесят лет,
в письме из Сибири, он вспоминает девушку-ангела, замеченную однажды в
юности на выставке Промышленности и Земледелия: "Идет какое-то
аристократическое семейство", повествует он своим позднейшим
ветхозаветно-медленным слогом. "Понравилась мне эта девушка, понравилась...
Я пошел шагах в трех сбоку и любовался... Они были, очевидно, очень знатные
люди. Это видели все по их чрезвычайно милым манерам (в патоке этой патетики
есть мошка от Диккенса, заметил бы Страннолюбский, но всг же не забудем, что
это пишет полураздавленный каторгой старик, как справедливо выразился бы
Стеклов). Толпа расступалась... Мне было вовсе свободно идти в шагах трех,
не спуская взгляда с той девушки (бедненький сателлит!). И длилось это час
или больше" (вообще выставки, например, Лондонская 62 года и Парижская 89
года, со странной силой отразились на его судьбе; так, Бувар и Пекюшэ,
принимаясь за описание жизни герцога Ангулемского, дивились тому, какую роль
сыграли в ней... мосты).
в девятнадцатилетнюю дочку доктора Васильева, цыгановатенькую барышню с
висячими серьгами в длинных мочках ушей, полуприкрытых темными прядями.
Задира, жеманница, "мишень и краса провинциального бала", по слову
безымянного современника, она шумом своих голубых шу и певучестью речи
обольстила и оболванила неуклюжего девственника. "Смотрите, какая прелестная
ручка", -- говорила она, к его запотевшим очкам ручку протягивая -- смуглую,
голую, с блестящим пушком. Он мазался розовым маслом, кровопролитно брился,
А какие придумывал серьгзные комплименты! "Вам бы жить в Париже", -- сказал
он истово, стороной узнав, что она "демократка"; Париж, однако,
представлялся ей не очагом наук, а королевством лореток, так что она
обиделась.
счастье". Увлекающийся Стеклов называет "ликующим гимном любви" это
единственное в своем роде произведение, -- напоминающее скорее всего
добросовестнейший доклад. Докладчик составляет проект любовного объяснения
Самойлова Елена
Мичурин Артем
Быков Василий
Грабб Джеф
Апраксина Татьяна
Маккэфри Энн