оладьи. Я догадался, почему в ресторане негде яблоку упасть. Очевидно, в
Нью-Йорке это было единственное заведение подобною рода.
насладиться создавшейся ситуацией. Наташа, казалось, ничего не замечала.
Теперь она потребовала пудинг с фруктовым сиропом. Я бы не удивился, если бы
она предложила пойти после ужина в кафе "Гинденбург" выпить чашку кофе с
пирожными. Не исключено, что она рассердилась на меня, - ведь, по ее версии,
она попала в это неловкое положение из-за моей тупости. Одно было ясно: с
Фрезером Наташа [216] проводила вечер не в первый раз, и он сделал все от
него зависящее, чтобы показать мне это. Ясно было также, что я провожу с ним
вечер в последний раз. Меня вовсе не устраивало, чтобы американцы попрекали
меня своими благодеяниями. Я не желал благодарить каждого американца в
отдельности за то, что мне позволено жить в Америке. Я был благодарен
властям, но никак не этому Фрезеру, который и пальцем не шевельнул ради
меня.
эмигрантом, которого терпят поневоле. От Наташи я ожидал всего - она вполне
могла согласиться. Наташа любила ходить в "Эль Марокко". Но она отказалась.
Отвези меня домой.
уговорить Наташу поехать с ним дальше. В "Эль Марокко" или к нему. Кто
знает? И какое мне, в сущности, до этого дело? Разве у меня были
какие-нибудь права на Наташу? Что это вообще такое - "права"? А если
что-нибудь в этом роде и существует, то, может, права были скорей у Фрезера?
Может, я просто оккупант? И к тому же оккупант, который разыгрывает из себя
обиженного?
нас до моего дома, Джек. Оттуда ему два шага.
хватило ума предположить, что Наташа взбунтуется. Перед Наташиным домом он
вышел из "роллс-ройса" и попрощался с нами. [217]
Наташу в щеку.
пойти с тобою, но я слишком устала.
ничего не значит и значит очень многое. Так называли телефонисток, которых и
в глаза не видели, и так называли женщин, которых любили больше жизни.
"Darling"... на сей раз Фрезер заложил мину замедленного действия.
сейчас, все будет кончено.
немецкий ресторан ради меня. Таких чутких людей не часто встретишь.
боль. - Не старайся быть джентльменом. Джентльмены удивительно часто
наводили на меня скуку.
дурацкое приглашение.
правоту женщине и взывают к ее логике".
то, что я свалял дурака. Наташа подозрительно оглядела меня.
идиота. Ведь я боготворю тебя.
напоминает слюнявого дога. А мое состояние выражается в растерянности, в
беспричинных вспышках ненависти и в явной тупости. Ты делаешь из меня черт
знает что! И притом все время.
соседка грохнется в обморок. А очнувшись, начнет подслушивать под дверью.
Нет, это невозможно.
воспрянул духом от того, что это невозможно. Стало быть, и для других это
тоже невозможно. Я обнял ее за плечи.
Бесконечно много времени. Завтра, послезавтра, недели, месяцы... И все же
нам кажется, что из-за этого одного, не совсем удавшегося вечера вся жизнь
пропала.
сказать, опять вижу. У "Лухова" я ее уже почти не видел. Видел вместо нее
фальшивый жестяной обруч девятнадцатого века.
грани ненависти. [219]
Вечно меня тянет к дешевым обобщениям. Проклятый характер!
являлась в разных ипостасях. Не забывай, что я в модах профан. И принимаю их
пока всерьез, верю в них. Даже когда ты надеваешь диадему, взятую напрокат.
очень любили. А теперь - убирайся! Уходи! Или я сорву с себя платье!
станции метро. Из метро на меня пахнуло спертым горячим воздухом, словно из
подземелья, где тлела куча угля. Станция была плохо освещена. Поезд выскочил
из темноты и с лязгом остановился. Вагон был почти пустой. Только в углу
сидела пожилая женщина и наискосок от нее - мужчина. Я сел в другом конце
вагона. И мы помчались под землей чужого города.
вещам, слетают с них, подобно шелухе, и когда вещи эти внезапно предстают
перед человеком без пелены иллюзий, как нечто до ужаса враждебное,
отчужденное по самой своей изначальной сути. Все связи на этой земле
распались. И имена потеряли смысл. Остался лишь мир, полный угрозы, мир,
лишенный имени и потому таивший в себе безымянные опасности, которые
подстерегали тебя на каждом шагу. Опасности эти не обрушивались на человека
сразу, не хватали его за горло, не валили с ног - нет, они были куда
ужасней, ибо они подкрадывались беззвучно, незаметно. [220]
окна тускло освещенного поезда, в котором еще сохранилась капля
человечности, правда, уже совсем чуждой, призрачной, как полет летучей мыши:
очертания лиц, кивок головы, частичка тепла, прикосновение плеч - язычок
пламени из иного, безымянного мира, походивший на вольтову дугу и
создававший впечатление моста, перекинутого через бездну. Но лишь
впечатление - в действительности уже ничто не могло преодолеть хаос
безграничной отчужденности и безнадежного одиночества. Не безобидного
сентиментального одиночества, но одиночества абсолютного, в котором человек
- это задуваемая ветром искра жизни - первая и последняя.
имени Гирш. Надо вступиться за доктора Грефенгейма.