стал протестовать. Его отвели из камеры в бокс (мы слухом чувствовали
расположение всех дверей) и при открытой двери бокса долго били там. В
нависшей тишине отчетливо слышен был каждый удар в мягкое и в
захлебывающийся рот.
столица. Их две осталось невзятых -- Прага и Берлин, гадать приходилось из
двух.
только на 1-е мая и 7-е ноября.
больше не оставалось. И в тот же вечер ударили еще салют -- кажется, в сорок
залпов -- это уж был конец концов.
московских тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники и бывшие фронтовики, на
расписанное фейерверками, перерезанное лучами московское небо.
инвалидности (неизлечимое ранение легкого), уже посаженный со студенческой
компанией, сидел этот вечер в многолюдной бутырской камере, где половина
была пленников и фронтовиков. Последний этот салют он описал в скупом
восьмистишьи, в самых обыденных строках: как уже легли на нарах, накрывших
шинелями; как проснулись от шума; приподняли головы, сощурились на
намордник: а, салют; легли
немецких осколков.
там, где отбывают срок, а где проходят следствие.
инженерного расчета и сильной души, не сломленной Сухановкой -- это посчитал
Ал-др Д. Он не давал себе сойти с ума и пасть духом, для того старался
больше считать. В Лефортово он считал шаги, переводил их на километры, по
карте вспоминал, сколько километров от Москвы до границы, сколько потом
через всю Европу, сколько через весь Атлантический океан. Он имел такой
стимул: мысленно вернуться домой в Америку; и за год лефортовской одиночки
спустился на дно Атлантики, как его взяли в Сухановку. Здесь, понимая, что
мало кто об этой тюрьме расскажет (наш рассказ -- весь от него), он
изобретал, как ему вымерить камеру. На дне тюремной миски он прочел дробь
10/22 и догадался, что "10" означает диаметр дна, а "22" -- диаметр развала.
Затем он из полотенца вытянул ниточку, сделал метр и так все замерил. Потом
он стал изобретать, как можно спать [[стоя]], упершись коленом в стулик и
чтоб надзирателю казалось, что глаза твои открыты. Изобрел -- и только
поэтому не сошел с ума. (Рюмин держал его месяц на бессоннице.)
людоедов: кто ел человечину, торговал человеческой печенью из прозекторской.
Их, почему-то держали в МГБ вместе с политическими.
изобретались во Внутренних тюрьмах ГПУ-НКВД-КГБ постепенно. Кто сидел тут в
начале 20-х годов не знали этой меры, да и свет на ночь тогда тушился,
по-людски. Но свет стали держать с логическим обоснованием: чтобы видеть
заключённых во всякую минуту ночи (а когда для осмотра зажигали, так было
еще хуже). Руки же велено было держать поверх одеяла якобы для того, чтобы
заключённый не мог удавиться под одеялом и так уклониться от справедливого
следствия. При опытной проверке оказалось, что человеку зимой всегда хочется
руку эту спрятать, угреть -- и потому мера окончательно утвердилась.
выныривают вновь. Это удивительно. На это почти и нельзя было надеяться.
зазубрил, что этот "провокационно-подлый манифест" был издевательством над
свободой, что царь распорядился: "мертвым -- свободу, живых -- под арест"?
Но эпиграмма эта лжива. По манифесту: разрешались ВСЕ политические партии,
созывалась Дума, и амнистия давалась честная и предельно широкая (другое
дело, что вынужденная), а именно: по ней освобождались ни много, ни мало как
ВСЕ политические без изъятия, независимо от срока и вида наказания. Лишь
уголовные оставались сидеть. Сталинская же амнистия 7 июля 1945 г. (правда
она не была вынужденной) поступила как раз наоборот: всех политических
оставила [[сидеть]].
передерживали по два-три месяца, понуждали всё так же [[вкалывать]], и
никому это не казалось незаконным.
бывший матрос-потёмкинец, бежавший в Канаду и ставший там обеспеченным
фермером. Этот потёмкинец продал дочиста свою ферму и скот, и с деньгами и с
новеньким трактором приехал в родной край помогать строить заветный
социализм. Он вписался в одну из первых коммун и сдал ей трактор. На
тракторе работали кто попало, как попало и быстро его загубили. А самому
потёмкинцу всё увиделось решительно не тем, как представлялось за двадцать
лет. Распоряжались люди, которые не имели бы права распоряжаться, и
приказывали делать то, что рачительному фермеру была дикая бессмыслица. К
тому ж он и телом здесь подобрался, и одеждой износился, и мало что
оставалось от канадских долларов, сменённых на бумажные рубли. Он взмолился,
чтоб отпустили его-то с семьей, пересёк границу не богаче чем когда-то бежал
с "Потёмкина", океан переехал, как и тогда матросом (на билет не стало
денег), а в Канаде начал жизнь снова батраком.
"Единство" 28.10.17)
вообще бывшему революционеру) приписывать службу в царской охранке. От
нестерпимой подозрительности? Или... по внутреннему чувству?.. по
аналогии?..
разговаривают, выдают пищу и предлагают подписываться на тюремных бумагах.
от надзирателей-украинцев: "стой, та нэ вэртухайсь!" Но уместно вспомнить и
английское "тюремщик = turnkеу -- "верти ключ". Может быть и у нас вертухай
-- тот кто вертит ключ?
дележи в армии проходили так же. И немцы наслушавшись из своих траншей,
передразнивали: "Кому? -- Политруку!"
упоминали о нём. Ничто, кажется, так не оскорбит его на Лубянке, как это
переплескивание на пол. Он увидит в этом разящий признак профессиональной
незаинтересованности тюремщиков (как и всех нас) в делаемом нами деле. Он
умножит 27 лет стояния Лубянки на 730 раз в году и на 111 камер -- и еще
долго будет горячиться, что оказалось легче два миллиона сто восемьдесят
восемь тысяч раз перелить кипяток на пол и столько же раз придти с тряпкой и
протереть, чем сделать ведра с носиками.
земли: пересеча Фуркасовский, близ дома Ростопчина, растерзан был в 1812 г.
неповинный Верещагин, а по ту сторону ул. Б. Лубянки жила (и убивала
крепостных) душегубица Салтычиха. ("По Москве" -- под ред. Н. А. Гейнике и
др., М., изд. Сабашниковых, 1917, стр. 231.)
демократа. Да, диковато у меня тогда соединялось.
1915 г. Мельгунов записывает СЛУХИ, что Россия не пропускает помощи своим
пленным в Германию и они там живут хуже всех союзных -- чтобы не было СЛУХОВ
о хорошей жизни пленных и не сдавались бы охотно в плен. Какая-то
преемственность идей -- есть. (С. П. Мельгунов -- Воспоминания и дневники,
вып. 1, Париж, 1964, стр. 199 и 203)
имели хотеть жить, когда литерные семьи в советском тылу и без того хорошо
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Конан-Дойль Артур
Афанасьев Роман
Никитин Юрий
Прозоров Александр