Мокин повернулся к председателю:
- Ты что, черт лысый, не смог их в овраг сволочь, да закопать ?
- Тк, ведь по инструкции-то...
- Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь! Мокин размахнулся, но
секретарь вовремя перехватил его руку:
- Погоди, Петь. Погоди.
И пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота - на грязный бетонный пол фермы.
Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся
через всю ферму, постепенно теряясь в темноте По обеим сторонам коридора
лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей
были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные
перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались
полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой,
землей и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных
желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.
Кедрин подошел к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подернутой
плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и распухшее зерно. Сзади
осторожно подошел Мокин, заглянул через плечо секретаря:
- Эт что, он этим их кормит?
Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:
- Иди сюда!
Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.
Секретарь в упор посмотрел на него:
- Почему у тебя корм в таком состоянии?
- Тк ведь и не...
- Что - не?
- Не нужон он больше-то корм...
- Как это - не нужон?
- Тк кормить-то некого...
Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивленно
подняв брови:
- Постой, постой... Значит у тебя... Как?! Что - все?! До одного?!
Председатель съежился, опустил голову:
- Все, товарищ Кедрин.
Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На ее дверце красовался корявый, в
двух местах потекший номер: 98.
Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:
- Что - все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!
Председатель стоял перед ним - втянув голову в плечи и согнувшись так сильно,
словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.
- Я тебя спрашиваю, сука! - закричал Кедрин. - Все девяносто восемь?! Да?!
Тищенко выдохнул в складки ватника:
- Все...
Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:
- Да что ты мямлишь, гаденыш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?
Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:
- Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей
вины-то нет, граждане, товарищи дорогие, - его голос задрожал, срываясь в
плачущий фальцет, - я ж ни при чем здесь, я ж все делал и корма хорошие, и
условия, и ухаживал и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого
наперечет знаю, а это... ящур, ящур, не виноват я, не виноват и не...
- Ты нам Лазаря не пой, гнида! - оборвал его Мокин. - Не виноват! Ты во всем не
виноват! Правление с мастерской сгорели - не виноват! В амбар красного петуха
пустили - не виноват! Вышка рухнула - не виноват!
- Враги под носом живут - тоже не виноват, - вставил Кедрин.
- Тк ведь писал я на них в райком-то, писал! - завыл Тищенко.
- Писал ты, а не писал! - рявкнул Мокин, надвигаясь на него, - Писал! А
по-просту - ссал!! На партию, на органы, на народ! На всех нассал и насрал!
Тишенко закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Кедрин вцепился в него, затряс:
- Хватит выть, гад! Хватит! Как отвечать - гак в кусты! Москва слезам не верит!
И оглянувшись на крайнюю клеть, снова тряхнул валящегося и ноющего председателя:
- Это девяносто восьмая? Да не падай ты, сволочь.... А где первая? Где первая? В
том конце? В том, говори?!
- В тоооом...
- А ну пошли. Ты божился, что всех наперечет знаешь, пойдем к первой! Помоги-ка,
Петь!
Они вцепились и председателя, потащили по коридору в сырую и вонючую тьму.
Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по
полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались
они, тем темнее становилось. Коридор, казалось, суживался, надвигаясь с обеих
сторон бурыми дверцами клетей. Под ногами скользило и чмокало.
Когда коридор уперся в глухую дощатую стену, Кедрин с Мокиным остановились,
отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь
подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую
горбатую двойку, повернулся к правой:
- Ага. Вот первая.
Он нащупал задвижку, оттянул ее и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из
открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь,
что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была
маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные какими-то непонятными
знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В
торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного
стекла и затянутое гнутой решеткой. Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный
слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой,
бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был
мертв. Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки
прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос,
забитых опилками и комьями помета. Рой проворных весенних мух висел над его
худым, позеленевшим телом.
- Тааак, - протянул Кедрин, брезгливо раздувая ноздри, - первый...
- Первый, - набычась, Мокин смотрел из-за плеча секретаря. - Вишь, скорежило как
его. Довел, гнида... Ишь, худой-то какой.
Кедрин что-то пробормотал и стукнул кулаком по откинутой двери:
- А ну-ка, иди сюда!
Мокин отстранился, пропуская Тищенко. Кедрин схватил председателя за плечо и
втолкнул в клеть:
- А ну-ка, родословную! Живо!
Тищенко втянул голову в плечи и, косясь на труп, забормотал:
- Ростовцев Николай Львович, тридцать семь лет, сын нераскаявшегося вредителя,
внук эмигранта, правнук уездного врача, да врача... поступил два года назад из
Малоярославского госплемзавода.
- Родственники! - Кедрин снова треснул по двери.
- Сестра - Ростовцева Ирина Львовна использована в качестве живого удобрения при
посадке Парка Славы в городе Горьком.
- Братья!
- Тк нет братьев.
- Тааак, - секретарь, оттопырив губу, сосредоточенно пробарабанил костяшками по
двери и кивнул Тищенко:
- Пошли во вторую.
Клеть #2 была точь-в-точь как первая. Такие же шершавые, исцарапан-ные стены,
низкий потолок, загаженный пол, мутное зарешеченное окошко. Человек #2 лежал
посередине пола, раскинув посиневшие руки и ноги. Он был также волосат, худ и
грязен, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Теряющийся в бороде рот был
открыт, в нем шумно копошились весенние мухи.
Стоя на пороге, Кедрин долго рассматривал труп, потом окликнул Тищенко:
- Родословная!
- Шварцман Михаил Иосифович, сын пораженца второй степени, внук левого эсера,
правнук богатого скорняка. Брат - Борис Иосифович - в шестнадцатой клети.
Поступили оба семь месяцев назад из Волоколамского госплемзавода...
Кедрин сухо кивнул головой.
- А что это они у тебя грязные такие? - спросил Мокин, протискиваясь между
секретарем и председателем. - Ты что - не мыл их совсем?
- Как же, - спохватился Тищенко, - как же не мыл-то, каждое воскресенье, все по
инструкции, из шланга поливали регулярно. А грязные тк это ж потому, что подохли
в позапрошлую пятницу; тк и мыть-то рожна какого, вот и грязные...
Мокин оттолкнул его плечом и повернулся к Кедрину:
- Во, Михалыч, сволочь какая! Лишний раз со шлангом пройтись тяжело! Какого
рожна? Зачем мне? Для чего? А сколько мне заплатят? - он плаксиво скривил губы,
передразнивая Тищенко.
- Тк ведь...
- Заткнись, гад! - Мокин угрожающе сжал кулак. Председатель попятился в темноту.
- Ты член партии, сволочь? А? Говори, член?!
- Тк, а как же, тк член, конечно...
- Был членом, - жестко проговорил Кедрин, захлопнул дверь и подошел к следующей.
- Третья.
Скорчившийся человек #3 лежал, отвернувшись к стене. На его желто-зеленой спине
отчетливо проступали острые, готовые прорвать кожу лопатки, ребра и искривленный
позвоночник.
Две испачканные кровью крысы выбрались из сплетений его окостеневших, поджатых к
животу рук, и, не торопясь, скрылись в дырявом углу. Нагнув голову, Кедрин
шагнул в клеть, подошел к трупу и перевернул его сапогом. Труп - твердый и
негнущийся - тяжело перевалился, выпустив из-под себя черный рой мух. Лицо
мертвеца было страшно обезображено крысами. В разъеденном животе поблескивали
сиреневые кишки.
Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:
- А это кто?
Херберт Фрэнк
Василенко Иван
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Кервуд Оливер Дж.