Чтение 44–й страницы книги ~Маятник Фуко~

полковник), чтобы она бормотала это и подобное, когда впадала в транс.

Расследование закрывалось и передавалось в отдел наркобанд.

Письмо Бельбо прямо дышало облегчением. Гипотеза Де Анджелиса выглядела
наиболее экономичной.

В тот вечер в перископе я говорил себе, что, возможно, все произошло
абсолютно иначе: медиум действительно процитировала несколько фраз,
услышанных из уст Арденти, но речь шла о том, о чем журналы никогда не
писали и о чем никто не должен был знать. В среде "Пикатрикса" был кто-то,
заставивший замолчать полковника, убрав его; этот кто-то заметил, что Бельбо
хотел поговорить с медиумом, и устранил девушку. Затем, чтобы направить
расследование по ложному пути, он убрал также ее любовника и внушил
наводчику версию о побеге.

Это просто при условии, что существовал План. Но был ли он на самом деле,
если мы сами его изобрели, причем гораздо позже? Возможно ли, чтобы
реальность не только превзошла вымысел, но и опередила его, иначе говоря,
бежала впереди и исправляла ошибки, которые вымысел еще допустит.

И все же тогда, в Бразилии, это письмо вызвало у меня совсем другие
мысли.

Снова я остро ощутил, что всякая вещь имеет сходство с некоей другой. Я
думал о путешествии в Баию и посвятил полдня посещению книжных магазинов,
магазинов с предметами культа, а также мест, которые раньше обходил десятой
дорогой. Я открыл для себя маленькие магазинчики, почти законспирированные,
и торговые центры, переполненные статуэтками и деревянными идолами. Я купил
"перфумадорес" Иеманжи, благоухающие ладаном таинственные фигурки,
благовонные палочки, бутыли с приторно-сладкой жидкостью для распыления под
названием "Священное сердце Иисуса", дешевые амулеты. И множество бестолково
подобранных книг: одни для верующих, другие для тех, кто изучал верования
вперемешку с заклинаниями злых духов, "Como adivinhar о future nа bola de
cristal" и учебники по антропологии. А также монография о розенкрейцерах.

От этого всего в моей голове был сплошной хаос, Сатанинские и
мавританские обряды в Иерусалимском храме, африканские шаманы и
люмпен-пролетариат с северо-востока, послание из Провэна со своими ста
двадцатью годами и сто двадцать лет розенкрейцеров.

Стал ли я странствующим шейкером, годным только для перемешивания
различных напитков, или вызвал короткое замыкание, ибо ноги беспорядочно
блуждали в переплетении разноцветных проводов, которые запутывались сами по
себе в течение длительного времени? Я добыл книгу о розенкрейцерах. Затем я
сказал себе, что если останусь в этих книжных лавках еще на несколько часов,
то встречу как минимум дюжину полковников Арденти и столько же медиумов.

Я вернулся домой и официально заявил Ампаро, что мир полон дегенератов.
Она обещала меня утешить, и мы закончили день вполне естественно.

Время близилось к концу 1975 года. Я решил больше не заниматься подобиями
и уделить свою энергию работе. В конце концов меня наняли преподавать
итальянскую культуру, а не тамплиерство.

Я углубился в философию гуманизма и обнаружил, что, не успевши выбрести
из сумерек Средневековья, люди светского современного мышленья не нашли
ничего лучшего, как ухватиться за каббалу и чародейство.

Прообщавшись два года с гуманистами, читавшими заклинания, чтобы
принудить природу сделать то, что она совсем не собиралась делать, я получил
новые сообщения из Италии. Оказалось, что мои давние друзья, если не все, то
многие, стреляли в затылок тем, кто с ними был не согласен, чтобы принудить
людей сделать то, что они совсем не собирались делать.

Я не в состоянии был это постичь. Я решил, что, значит, отныне составляю
собою часть третьего мира и что поездка в Баию назрела. Я положил в чемодан
историю культуры Возрождения и давно мною купленную книгу о розенкрейцерах,
пылившуюся на стеллаже.

L26

Все предания на земле должны рассматриваться как переводы материнского,
исконного предания, которое с самого Начала было поверено согрешившему
человеку и его чадам.

Луи-Клод де Сен-Мартен, О духе вещей

( "О духе традиций вообще")

И мне открылся Салвадор, Салвадор да Баня де Тодос ос Сантос - Всех
Святых, "черный Рим" с тремястами шестьюдесятью пятью церквами, осыпающими
собой склоны и приникающими к морю, и прославляющими всех богов африканского
пантеона.

У Ампаро нашелся знакомый художник, примитивист, он рисовал на крупных
деревянных досках мириады библейских и апокалиптических видений,
раскрашенных, как средневековые миниатюры, щедро используя как коптские, так
и византийские мотивы. Он, разумеется, исповедовал марксизм, революцию
полагал неизбежной, а в основном нежился целыми днями в ризницах святилища
Носсо Сеньор де Бомфим (Господа Заступника), где в пароксизме horror vacui6
стены и потолок были облиты золотом, обметаны каменьями, плетеницы
благодарственных даров свисали с потолка, дико и прекрасно сочетались между
собою серебряные сердечки, деревянные костыли, руки, ноги, изображения
чудесных избавлений от среброблещущих штормов - смерчей - мальстремов -
ураганов. Он привел нас в дарохранительницу соседнего храма, наполненную
древней утварью из пахучей жакаранды.

- Кто изображен на этой картине, - спросила Ампаро у пономаря, - Святой
Георгий?

Пономарь покосился заговорщицки.

- Считается, что Георгий, лучше так, а то каноник больно злится. А вообще
это Ошосси.

Два дня художник водил нас от паперти к паперти, из капеллы в капеллу,
перед нами громоздились фасады, изукрашенные, как серебряная посуда,
почернелые от времени. В церквях нами занимались морщинистые, хромоногие
служки, дарохранительницы изнывали от золота и мельхиора, от перегруженных
ларей и бесценных окладов. Там вдоль стен в хрустальных гробах агонизировали
натуральной величины святые, сочащиеся кровью, с разверстыми язвами,
усеянными рубиновой росою, и Христы, искореженные мукой, их ноги были алы от
кровотечений. Из всего этого златозарного барокко вдруг проглядывали ангелы
с этрусскими лицами, романские грифоны и восточного вида сирены подмаргивали
с капителей.

Я не мог оторваться от старых улиц с их поющими именами - Руа да Агониа,
Авенида дос Аморес, Травесса де Шико Дьябо. Мы попали в Салвадор как раз в
период, когда правительство, или кто там за него, приняло решение оздоровить
старый город, искоренив тысячи борделей, но процесс был еще на полупути. От
подножия церквей, безлюдных и истомленных, как проказой, собственным
великолепием, растягивались во все стороны вонючие переулки, а в них кишели
пятнадцатилетние негритянские шлюхи, старухи, торговавшие африканскими
сластями, перегораживали улицы, сидели с кипящими котлами, жгли костры, и
тут же оравы юных сутенеров отплясывали на пятачке между сточными канавами
под транзистор из бара. Древние дворцы, построенные колонизаторами,
увенчанные гербами, которые уже никто не мог бы распознать, давно стали тут
домами терпимости.

На третий день у нашего художника была деловая встреча, и мы пошли вместе
с ним в бар одной гостиницы в Верхнем городе, в отреставрированном квартале,
где было полным-полно шикарных антикварных магазинов. Встреча была с одним
господином, итальянцем, собиравшимся приобрести за хорошую цену большую
картину, три метра на два, на которой несметные ангельские рати готовились
задать трепку легионам нечистой силы.

Так состоялась наша встреча с господином Алье. Он был в приличнейшем
сером костюме, невзирая на жару, в золотых очках, с розовыми щеками и
серебрящейся шевелюрой. Он поцеловал руку Ампаро, как будто ему были
незнакомы другие способы сказать здрасте, и заказал шампанское. Художник
торопился, Алье вручил ему пачку тревеллер-чеков и попросил доставить
картину в гостиницу. Мы же задержались поболтать, Алье вполне владел
португальским, но говорил с лиссабонским произношением, чем усиливался его
старосветский шарм. Он расспрашивал о нас, поделился соображениями о
возможных женевских корнях моей фамилии, потом поинтересовался семейной
историей Ампаро и непонятно откуда угадал, что ее род происходит из Ресифи.