кончать - но только не ехать домой, не возвращаться в мой привычный мир!
Я расплатился с кучером. Когда я достал бумажник и взял в руку кредитные
билеты, то словно слабый электрический ток пробежал у меня от запястья
до кончиков пальцев; стало быть, что-то еще оставалось во мне от прежне-
го человека, который стыдился этих денег. Еще дрогнула умирающая совесть
джентльмена, но рука моя уже спокойно отсчитывала краденые бумажки, и я,
на радостях, не поскупился. Кучер так горячо благодарил меня, что я не-
вольно усмехнулся: если бы ты знал! Лошади тронули, фиакр отъехал. Я
смотрел ему вслед, как с палубы корабля бросаешь прощальный взор на бе-
рег, где ты был счастлив.
ками музыки толпы; было, вероятно, около семи часов, и я машинально
свернул к Захеру, где обычно после прогулок по Пратеру ужинал в большой
компании; очевидно, именно поэтому кучер ссадил меня здесь. Я подошел к
решетчатым воротам фешенебельного летнего ресторана и уже взялся было за
кольцо, но что-то остановило меня: нет, я не хотел возвращаться в свой
мир, не хотел растрачивать в пустых разговорах то новое, неизведанное,
что бродило во мне, не хотел рассеивать чары, во власти которых находил-
ся уже несколько часов.
вольно пошел в ту сторону, потому что все манило меня сегодня; я с нас-
лаждением отдавался на волю случая, и в этом бесцельном блуждании по
многолюдным аллеям парка была для меня какая-то неизъяснимая прелесть.
Кровь быстрее бежала по жилам в этом густом, кипящем человеческом меси-
ве, все чувства были обострены, и я с волнением вдыхал едкий чадный за-
пах человеческого дыхания, пыли, пота и табака. Ибо все то, что прежде,
еще вчера, отталкивало меня, что представлялось мне вульгарным, пошлым,
плебейским, что я всю жизнь презирал с высокомерием выхоленного джентль-
мена, - все это теперь манило меня, я как бы впервые ощутил свое кровное
родство с толпой, близость к их грубым, первобытным инстинктам. Здесь,
среди городских подонков, среди солдат, горничных, бродяг, по какой-то
необъяснимой причине я чувствовал себя необыкновенно хорошо; я с жад-
ностью вдыхал все запахи, толкотня и давка были мне приятны, и я с не-
терпеливым любопытством ждал, куда меня, безвольного, занесет случай.
Все ближе подходил я к месту народного гуляния, все громче раздавались
звуки барабанов и труб, шарманки с фанатичным упорством наяривали польки
и вальсы, из балаганов доносился шум и треск, взрывы хохота, пьяные вык-
рики, а между деревьями уже мелькали яркие огни с детства знакомой кару-
сели. Я остановился посреди площадки, предоставляя этому столпотворению
заливать меня, наполнять мне уши и глаза: эти каскады шума, эта адская
свистопляска успокаивала меня, потому что в этом хаосе было нечто, заг-
лушавшее мою внутреннюю бурю. Я смотрел, как служанки, в раздувающихся
платьях, визжа от восторга, взлетали на качелях под самое небо; как при-
казчики мясных лавок с хохотом опускали тяжелые молоты на силомеры; как
зазывали с обезьяньими ужимками покрывали хриплыми криками рев шарманок,
и как все это в едином вихре сливалось с тысячеголосой кипучей жизнью
толпы, опьяненной громом духового оркестра, мельканием огней, своим соб-
ственным праздничным весельем. Теперь, когда я сам проснулся, я ощущал
чужую жизнь, ощущал возбуждение этой накипи большого столичного города,
этой толпы, которая, взвинченная собственным многолюдством, на несколько
коротких воскресных часов давала волю своим низменным, грубым и все же
здоровым и животворным инстинктам. Возбужденные, разгоряченные люди на-
пирали на меня со всех сторон, и мало-помалу я сам заражался их безу-
держным весельем; острые, пряные запахи, нестройный гул голосов, режущая
слух музыка - все это, как всегда при слишком сильных ощущениях, раздра-
жало нервы и одурманивало сознание. Впервые за много лет, быть может за
всю жизнь, ощутил я человеческую массу, ощутил людей как силу, которая
сообщала жизнеспособность и моему собственному обособленному "я". Ка-
кая-то плотина была прорвана, живые струи забили между мной и окружающим
миром, и меня охватило страстное желание разрушить последнюю преграду,
отделявшую меня от него, слиться воедино с этим неведомым, бурлившим
вокруг меня человеческим морем. С вожделением мужчины влекся я к лону
этого гигантского тела, с вожделением женщины томился в ожидании ЕЙ лю-
бой ласки, любого зова, любых объятий. Я знал теперь - во мне была лю-
бовь и потребность в любви, какую я испытывал только в далекие отрочес-
кие годы. О, только бы ринуться туда, в живую плоть толпы, приобщиться к
ее бьющей через край жизненной силе, только бы влить свою кровь в ее
кровь; стать совсем ничтожным, совсем безыменным в этой сутолоке, быть
всего лишь инфузорией в омуте мира, трепещущей светящейся тварью среди
мириад подобных мне существ - но только раствориться в этом многолюдье,
закружиться в водовороте, сорваться, как стрела с натянутой тетивы, в
неведомое, в некий рай человеческой общности.
кольчиков на карусели, пронзительное взвизгивание женщин, когда их хва-
тали мужские руки, какофония оркестра и шарманок, шуршание платьев. Каж-
дый звук вонзался в меня и потом еще раз вспыхивал в висках красной об-
жигающей искрой, я ощущал всеми своими нервами каждое прикосновение,
каждый взгляд в отдельности (как при морской болезни) и вместе с тем в
каком-то упоительном единстве. Я не в силах выразить словами мое тогдаш-
нее состояние, - может быть, лучше всего это сделать при помощи примера:
я был переполнен шумом, ощущениями, словно машина, бешено работающая ко-
лесами, чтобы избежать чудовищного давления, от которого вот-вот разор-
вется ее котел. В кончиках пальцев вздрагивала, в висках стучала, горло
давила кипевшая кровь, - после многолетней спячки я без перехода очутил-
ся во власти лихорадочного возбуждения. Я чувствовал, что должен выр-
ваться из замкнутого круга какимнибудь словом, взглядом, должен приоб-
щиться, отдаться, стать таким, как все, раствориться в этой теплой, зыб-
кой, живой стихии, взломать преграду молчания, которая отделяла меня от
людей. Много часов я ни с кем не говорил, не сжимал ничьей руки, ни с
кем дружески не встречался глазами, и теперь, потрясенный всем случив-
шимся со мной, я больше не мог выносить молчания. Никогда, никогда не
испытывал я такой потребности в общении, в общении с человеком, как те-
перь, когда меня несли волны многотысячной толпы, когда я ощущал ее теп-
ло, слышал ее говор и все же не жил с ней одной жизнью. Я был словно че-
ловек, умирающий в море от жажды. И при этом я видел, - и это усугубляло
мою муку, - как справа и слева от меня непрерывно завязывались узы, как
чужие люди мгновенно и весело объединялись, словно сливающиеся шарики
ртути. С завистью смотрел я на молодых парней, которые мимоходом загова-
ривали с незнакомыми девушками и тут же брали их под руку; все тянулись
друг к другу: достаточно было обменяться на ходу взглядами или при-
ветствиями перед каруселью, и чужие люди вступали между собой в разго-
вор, быть может для того, чтобы через несколько минут разойтись, но все
же это было связью, соединением, сопричастием, было тем, к чему я рвался
всем своим существом. Искушенный в светской болтовне, всеми любимый со-
беседник, уверенный в себе завсегдатай гостиных, я дрожал от страха, я
не решался заговорить с одной из этих широкобедрых служанок, боясь, что
она высмеет меня, мало того - я опускал глаза, когда кто-нибудь случайно
смотрел на меня, а душа изнывала от тоски по единому слову. Я и сам тол-
ком не знал, чего хочу от людей, мне только стало невыносимо мое одино-
чество, невыносима сжигающая меня лихорадка. Но все взоры скользили ми-
мо, ни один не задерживался на мне, точно меня и не было. Внимание мое
привлек мальчуган, оборвыш лет двенадцати; глаза его ярко горели отраже-
нием огней, с таким восторгом смотрел он на кружившихся деревянных лоша-
док. Маленький рот его был полуоткрыт, словно от жажды; очевидно, у него
кончились деньги, сам он уже не мог кататься и теперь наслаждался чужим
смехом и визгом. Я протолкался к нему и спросил - но почему у меня при
этом так дрожал и срывался голос? - Не хотите прокатиться еще разок? -
Он испуганно вскинул на меня глаза, - почему, почему он испугался? -
покраснел как рак и убежал, не сказав ни слова. Даже босоногий ребенок -
и тот не захотел быть мне обязанным радостью. Значит, думал я, есть во
мне что-то ужасающе чуждое, если я никак не могу с ними слиться и одино-
ко плыву в густой толпе, точно капля масла на поверхности воды.
жгли ноги, в горле першило от пыли и
виднелись зеленые островки-трактиры под открытым небом, с красными ска-
тертями и некрашеными деревянными скамьями, где за кружкой пива, покури-
вая воскресную сигару, сидел мелкий городской люд. Эта картина прельсти-
ла меня: здесь собрались незнакомые друг с другом люди, они непринужден-
но беседовали между собой. Здесь можно было немного отдохнуть от дикого
шума. Я вошел, осмотрелся и выбрал стол, который занимало целое се-
мейство - плотный, коренастый ремесленник, жена, две улыбающиеся девочки
и маленький мальчик. Они раскачивались в такт музыке, перебрасывались
шутками, и от их довольных, жизнерадостных лиц на меня пахнуло уютом. Я
вежливо поклонился, тронул спинку свободного стула и спросил, можно ли к
ним подсесть. Смех сразу оборвался, на миг все приумолкли (словно каждый
ждал, чтобы другой изъявил согласие), потом женщина несколько смущенно
сказала: - Пожалуйста!
ринужденное веселье, потому что за столом тотчас же воцарилось неловкое
молчание. Я не решался поднять глаза от красной клетчатой скатерти, на
которой были рассыпаны соль и перец: я чувствовал, что все они с удивле-
нием рассматривают меня, и тут я понял - увы, слишком поздно, - что я
чересчур хорошо одет для этого простонародного трактира: элегантный кос-
тюм, парижский цилиндр и жемчужная булавка в голубовато-сером галстуке;
я понял, что мой наряд, весь мой облик, свидетельствующий о праздной
роскоши, и здесь создал вокруг меня атмосферу враждебности и смятения.
Безмолвие всего семейства пригибало меня все ниже к столу; я с ожесточе-
нием все снова и снова пересчитывал красные клетки скатерти, пригвожден-
ный к месту мучительным сознанием, что неловко вдруг встать и уйти, и
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Грабб Джеф
Конюшевский Владислав