Все засмеялись.
— Лады, — сказал, поднимаясь, капитан Серега. — Вы тут отдыхайте, а нам с Сидоровым пора служить Советскому Союзу… Пивко мы вам у бережка оставим. И не забудьте, ровно в семь жду к себе на отвальную. Не придешь — кровно обидишь, Догоню и зарежу!
Все снова засмеялись.
— Согласен. Только при условии, что я тебя в Питере ответно принимаю.
— Договорились… Сидоров, за мной!
Отвальная получилась в украинском духе: сало с помидорами, галушки, вареники с вишнями. Было много водки. Как только кончалась бутылка, хмурый косоротый прапорщик жестом фокусника извлекал из своего бесформенного и безразмерного портфеля новую. Павел быстро запьянел и осоловел от обильной, вкусной еды, извинился перед хозяйкой, разбитной и пухлой хохлушкой, и отправился на боковую в специальную светелку для гостей, где им с Малыхиным было заблаговременно постелено. Он тут же заснул, крепко, без сновидений, и не знал, что все прочие еще долго пили и закусывали, потом уселись играть в домино «на интерес» — проигравший должен был пролезть под столом и при этом трижды прокукарекать. Его даже не разбудили громкие взрывы смеха, когда очередную партию проиграла хозяйка, которая сразу же после похода под стол как-то резко посуровела и заявила, что ей с капитаном пора спать. Капитан Серега покорно поплелся умываться, а Малыхин перемигнулся с прапорщиком, и оба ретировались в запасную пустую каптерку, где до самого утра тихо квасили «под лунный свет».
Павла разбудила капитанша и пригласила к столу доедать оставшееся после вчерашнего. К концу завтрака явился желтый, трясущийся Малыхин, наотрез отказался от еды и сообщил, что пора ехать. На дороге уже стоял ГАЗ-51 с крытым кузовом, в который трое солдат загружали всякое хозяйство, в том числе и собранные Павлом образцы. За рулем, как истукан, сидел небритый и неприветливый прапорщик.
— Дав-вай садись в кабину, там трясет меньше, — просительно и виновато глядя на Павла, сказал Малыхин.
— Да ладно тебе! Сам садись — тебе нужнее.
А я уж по-простому, с народом.
Малыхин для виду еще немного повыпендривался, но было видно, что ему очень хочется в кабину. На том и порешили.
Павел порекомендовал солдатам закрыть на кузове тент сзади, но открыть спереди, а самим сесть на переднюю лавку лицом вперед, как это делают геологи. Сам он залез в кузов последним, на прощание помахав рукой капитану и капитанше. Взревел мотор, и машина рывком стронулась с места.
Ехать до Хорога было километров сорок пять, но это были, что называется, «веселенькие километры». Памирский тракт, тянущийся здесь вдоль русла Пянджа и вдоль афганской границы, являл собой узенький, осыпающийся серпантин с коварными разворотами, резкими подъемами и спусками. Места, где трасса не зажималась с одного бока отвесной скалой, а с другого не поджималась столь же крутым обрывом, можно было пересчитать по пальцам. Ведьмин язык дороги то подрезало крутыми обрывами, то перекрывало оползнями и камнепадами. Вместо дорожных знаков почти на каждом километре красовалось нечто экзотическое про родную компартию: «Шаъну шараф ба КПСС» или: «Плани панчсоларо пеш аз мухлат ичро мекунем». Может, про пятилетку?
Сначала дорога шла поперек устья горной речки, впадающей в Пяндж. Еще выше, не доходя до тракта, речка разбивалась на тысячи ручейков, образуя островки, отмели, подпитывая рощицы арчи, ивняка, облепихи и шеренги светлых пирамидальных тополей, выстроившихся вдоль трассы и своими корнями скрепляющих ее основание. Это был спокойный, благодатный участок. Дорога могла расшириться до трех полноценных рядов. На таких отрезках шоферы обычно наверстывали упущенное время.
Прапорщик дал по газам, машина тряско и весело помчалась. Подставив лицо встречному ветру, Павел смотрел на дорогу. Он прощался с этим ни на что не похожим краем ровно на год. За неполный месяц, присоседившись к отряду душанбинского треста «Самоцветы», в который ввел его Малыхин, давно уже свой здесь человек, он излазал всю хрусталеносную зону Памира, изучил — со своей позиции — знаменитые пещеры Марко Поло. На неделю ушел в глубь массива, куда, можно сказать, не ступала нога человека, в сопровождении двух ишаков и колоритнейшего местного старичка, носившего четыре шапки одновременно и почти не умевшего говорить по-русски, зато прекрасно знавшего горы и своих покладистых ишаков. В платежной ведомости старичок был оформлен как «чабан А. Памиров» — документов с настоящими именем и фамилией у старичка не было, а ответить на вопрос, как его зовут, он никак не мог. Именно там, в самых безлюдных горах, в мраморных толщах, Павел нашел наиболее интересные и перспективные образцы. Большая их часть ехала теперь у его ног в зеленом вьючном ящике, а несколько самых крупных и чистых голубых алмазов висели в кожаном мешочке на шее. Это была рекогносцировка. На следующее лето уже со своим отрядом, со своей машиной…
Дорога резко вильнула вправо, обходя глубокое ущелье. Справа придвинулась стена. Левые колеса, повизгивая, сбрасывали мелкие камушки в пропасть. Прапорщик, сбросив скорость, повел машину медленно, аккуратно, четко попадая в колею, наезженную прошедшим транспортом. Солдатики притихли, как по команде развернулись лицом вперед и сжали борт пальцами. Прошла минута, две, три. Машина уверенно ползла по кромке ущелья, и оставалось пройти еще девять десятых этого неприятного участка. А потом опять тополя, белые кишлачки, прозрачные арыки, стройные, изысканно красивые памирки в расписных изорах и цветастых ярких платках — и так уже до самого Хорога… Напряжение ушло. Павел и солдаты ослабили хватку, а один и вовсе отпустил борт.
— Закуривай, ребята, пока ветерка нет! По рукам пошла пачка уникальных местных сигарет «Ала-Арча» (табачное довольствие рядовых погранцов, а в магазине, если кому-то вдруг захочется — шесть копеек). Павел тоже закурил, задумался…
На выходе из ущелья дорога расширялась, выравнивалась. Здесь уже не было нужды в черепашьем ходе. Из открытого окна кабины Павел услышал хриплый смех и обрывок фразы:
— …ну чо, теперь с ветерком…
И опять началась бодрая тряска, и огоньки сигарет посыпались искрами, и тем, кто в кузове, пришлось отложить перекур.
От ущелья дорога плавным широким поворотом забирала вправо. ГАЗ уже выкатил на этот поворот, и тут Павел по какому-то еле заметному, но категоричному отсутствию смены ритма в машинном теле почувствовал, что… не впишутся… Нелепо… Совсем уже не опасное место, а не впишутся.
— Э-э-э, — предостерегающе начал он. Колеса упорно несли вперед, и он только успел крикнуть: — Прыгай! За мной!
Он вскочил на борт уже заваливающейся носом вниз машины и резко оттолкнулся, стараясь взять как можно правее, чтобы не попасть под задние колеса.
Под колеса он не попал, но и на дорогу приземлиться не удалось. Еще на лету он увидел, как машина, нырнув, ушла в пропасть, как из кузова вслед за ним взмыл еще кто-то…
Павла волчком закрутило по обрывистому склону. Мир закружился, налился красным, как кинокамера в фильме ужасов, и померк…
VI
Таксист помог донести чемоданы до самых дверей, за что был одарен ослепительной улыбкой и пятеркой сверх счетчика, и отчалил, премного благодарный. Таня вынула из кармана заранее приготовленные ключи — домой она позвонила прямо из порта, и никто трубку не взял — и открыла дверь.
В прихожей на нее пахнуло ароматным, сладким дымом трубочного табака. Странно, Ада трубку не курит, дядя Кока не курит вообще. Может быть, погостить приехал кто-нибудь?
Таня занесла в квартиру чемоданы и отправилась на розыски. В гостиной никого, в кухне тоже, только в раковине полно грязной посуды, на столе ополовиненный «Ленинградский набор» — коробочка с крохотными пирожными, — початая бутылка горького «кампари», стакан, на плите исходит последним паром раскаленный чайник. Она выключила газ, открыла форточку.
— Эй, есть кто живой? — громко позвала она. — Чайник чуть не загубили!
Ноль эмоций. В лавку, что ли, выскочили, раззявы?
— Ну и фиг с вами! — сказала Таня и полезла под холодный душ, скинув одежду прямо в ванной.
Остальное подождет. Жарко!
Душ здорово взбодрил ее. Напевая и пританцовывая, Таня промчалась в свою комнату и принялась рыться в ящиках комода — подыскивала бельишко посимпатичнее. Вдруг отчего-то захотелось принарядиться, пусть даже никто и не видит…
За спиной раздалось нарочитое покашливание и два-три хлопка в ладоши. Таня резко выпрямилась, развернулась, инстинктивно прикрывшись какой-то тряпочкой.
На ее тахте лежал совершенно голый Никита и гнусно ухмылялся.
— Мне повизжать для порядку? — ангельским голоском осведомилась Таня.
— Ты нэ пой, — с кавказским акцентом проговорил Никита. — Ты так ходы, ходы…
— Нашел Людмилу Зыкину! — Таня хмыкнула, нащупала в ящике другую тряпочку, кинула ему. — Прикройся, охальник. Смотреть противно!
— Ой, цветет калина в поле у ручья. Тело молодое отрастила я… — заголосил он ей в затылок. Она даже не заметила, как лихорадочно блестели его глаза, как он украдкой облизнул пересохшие губы…
Надо же, вот уж кого не ожидала! За пять лет студенческой жизни братец, впрочем, как и она сама, не шибко баловал родной дом своими посещениями. На первых порах еще наезжал — на зимние каникулы, на майские, а потом разругался с Адой и дядей Кокой, и как отрезало. Вещички с вокзала закинет, буркнет что-то взамен разговора и отчалит по друзьям или еще куда. Главное, размолвка вышла из-за сущей ерунды. Точнее, из-за того, что старшие отважились наконец на то, что давно уже следовало бы сделать — с концами сдали папашу-маразматика в богадельню.
Еще учась в школе, она недоумевала, как может Никита, такой эстет и чистюля, ходить за старым идиотом, как нянька, выносить за ним горшки, менять вонючие подштанники, мокрые или обкаканные — старик, садясь на горшок, нередко забывал стаскивать перед этим трусы, а то и штаны. Дошло до того, что братец милый надумал вообще не поступать в свой распрекрасный институт — видите ли, матери одной будет со стариком не справиться. И соизволил отъехать в столицу только после многократных Адочкиных заверений.
В институт он поступил, а в конце ноября, вернувшись с затянувшегося допоздна свидания с Генералом, Таня застала в доме большую перестановку. В гостиной на месте пожилого дивана образовалось антикварное бюро красного дерева с креслом, в бывшей Никитиной комнате вырос роскошный двуспальный гарнитур. Вещи брата перекочевали в полутемную людскую, откуда начали уже потихоньку выветриваться ароматы академика. Ада, опустив глазки, поведала не особо любопытствующей дочери, что папе опять стало хуже, и его пришлось срочно положить в больницу. Ненадолго… Дядя Кока с Адой всю зиму сочиняли какие-то бумаги касательно Всеволода Ивановича, ездили по инстанциям. Таню они ни во что не посвящали, но очень скоро ей стало ясно, что Захаржевский В. И. едва ли вновь переступит порог своего дома. Кто бы возражал? А вот Никитушка отчего-то надулся. Даже с ней общаться перестал, хотя она тут ни с какого боку. Так только, здрасьте — до свиданья. Один раз, правда, по делу позвонил, прямо на ранчо, вскоре после того, как она с Павлом, считай, познакомилась. Денег попросил — другу на кольца, впопыхах забыли, перед самой свадьбой спохватились, а всю капусту уже на торжество выложили. Сначала она давать не хотела, перетопчутся как-нибудь, но узнав, что речь идет о Ванечке Ларине, согласилась и даже решила про себя, что про долг этот якобы забудет. Не ради Ванечки, естественно. Ради Павла, принимавшего в этой свадьбе живое участие. Насколько она понимала этого человека, он непременно в голове отложит, какая она щедрая. Да и сумма довольно смешная — четыреста рваных. Можно и не вспоминать про отдачу.
Вскоре на кухню притащился Никита, сел напротив, закурил, плеснул себе аперитива. Трусы напялил — и на том спасибо.
— Хлебнешь?
— Не-а. Горькое, теплое…
— Есть и сладенькое, и прохладненькое.
Он извлек из холодильника литруху итальянского вермута, откупорил, посмотрел на Таню. Она кивнула.
— Наливай… А по какому поводу гуляешь, да еще в одиночку, если не ошибаюсь?
— Не ошибаешься. Еле вырвался, приехал, понимаешь, с дружками оттянуться напоследок, да в городе нет никого.
— Напоследок?
— Свободу пропиваю, сестренка. Женюсь.
— Поздравляю. — Таня сдобрила кислую интонацию лучезарной улыбкой и подняла стакан с вермутом. — Sei brav und gesund!
Никитка залпом выпил полстакана неразбавленного кампари и поморщился.
— Спасибо, сестренка, одна ты меня правильно понимаешь и пожелала самое то. Именно отвага и здоровье в ближайшее время понадобятся мне больше всего.
Таня вопросительно посмотрела на него.
— Сейчас сама увидишь, — сказал он, вышел, через минуту вернулся со стопочкой фотографий и положил перед ней.
С верхней фотографии на Таню гестаповскими глазами смотрела молодая дама весьма своеобразной наружности — мощные челюсти, безгубый рот стянут в куриную гузку, нос тяжелой каплей свисает с узкой переносицы, жидковатые волосы строго расчесаны на косой пробор. Таня даже присвистнула.
— На редкость удачное фото! Снимаю шляпу перед твоим героизмом.
— Только шляпу? — с какой-то странной усмешкой спросил он и тут же поспешил добавить: — Ты не поверишь, но это действительно очень удачное фото. Ты остальные посмотри.
Таня посмотрела и убедилась в правоте его слов.
Никитина невеста была сфотографирована в разных позах и в разной обстановке — за письменным столом с книжкой в руках, на диванчике с бокалом шампанского в тощей руке, на Гоголевском бульваре, целомудренно держась за руки с Никитой, на пляже. И краше, чем на первой фотографии, не выглядела нигде.
— Она у тебя пловчиха? — спросила Таня, показывая на пляжную фотографию.
— Пловец, — серьезно ответил он.
— Это как понимать? Уж не на сексуальную ли ориентацию намекаешь?
— Если бы… Пловец — это фамилия такая. — Ольга Владимировна Пловец.
— Знаешь, — задумчиво проговорила Таня, — я бы на твоем месте взяла фамилию жены. Никита Владимирович Пловец По Мутным Водам. Тебе пойдет…
Он вспыхнул и тут же отвел взгляд.
— Побежит!.. Ладно, не сыпь мне соль на раны. Давай лучше еще по одной.
Таня прикрыла стакан рукой. Никита пожал плечами и налил себе.
— Ты лучше расскажи, где ты такое сокровище откопал.
— Где-где! В стольном граде, где ж еще. В самом что ни на есть бомонде, в «хуй сосаети», извините за английский.
Таня фыркнула.
— Мерси, сосайте сами, вам не привыкать… Мне-то можешь про бомонд не заливать. Девочки там упакованные, как принцессы. Особенно те, на которых природа отдохнула. — Она еще раз посмотрела на фотопортрет Никитиной невесты. А тут «человек работы Москвошвея». И микроскопа не надо.
— В министерских кругах принято считать, что — скромность полезна для здоровья.
Василенко Иван
Бажанов Олег
Прозоров Александр
Маккэфри Энн
Посняков Андрей
Земляной Андрей