Чтение 44–й страницы книги ~След Золотого Оленя~

приподнявшись, возможных врагов. А по нижнему краю каждого щитка одна за
другой плыли рыбки. Но по манере исполнения изображение богини заметно
отличалось от найденного в Матвеевке. Серьги с подвесками, очевидно,
сделал скифский мастер, весьма талантливо подражая греческим образцам. И
все же рыбешек и змеек в привычных ему традициях изобразил он гораздо
свободнее и увереннее, чем лицо богини.

- Очень важная находка! - торжествовал Казанский. - Неоспоримое
свидетельство перемен в художественной манере, стремления скифских
мастеров поучиться у греков изображать людей, обогатить свое искусство.

- И такого мастера не пожалели, принесли в жертву! - ужасалась вечером
у костра Тося.

- Интересно, а ученики у этого мастера остались? - задумчиво спросил
Алик.

- Наверное, - рассудительно ответил Аркадий Буценко, явно увлекшийся
раскопками и тайнами прошлого больше, чем мечтой о морских скитаниях, но
все еще не расставшийся с выгоревшей тельняшкой. - Кто-то помогал мастеру,
не один же он работал.

- Конечно, - поддержал его Саша Березин. - Кто-то продолжал его
традиции, если они даже до Покрова-на-Нерли в конце концов дотянулись.

Почти каждая находка давала повод для долгих бесед у костра, а порой и
споров. Но, пожалуй, особенно интересен оказался сосуд, стоявший на
почетном месте у изголовья жены вождя. Он был сделан из электра - сплава
золота и серебра, теплого янтарного цвета. Сосуд был невелик, всего около
двадцати сантиметров высотой и чуть побольше сорока в диаметре, округлый,
с невысоким горлышком.

Напоминал он найденные ранее в Куль-Обе и в Частых курганах под
Воронежем, но отличался, по-моему, большим совершенством.

Самым же примечательным и важным было содержание сценок, изображенных
на сосуде, как и на Матвеевской вазе. Всего три сценки - как бы рассказ в
картинках, не нуждавшихся в разъяснениях. Сначала, как и на Матвеевской
вазе, был изображен бой, столкновение между конными воинами, бородатыми, в
типично скифской одежде и островерхих башлыках с пешими бойцами -
безбородыми, длинноусыми, одетыми в кафтаны немножко иного покроя. Головы
у воинов обнажены, только у вождя был точно такой шлем с шишечкой наверху,
какой мы нашли в гробнице.

Сцена боя была весьма выразительна, хотя по сравнению с Матвеевской
вазой на ней, как и на знаменитом гребне из Солохи, был изображен лишь
один уголок поля сражения: два всадника сражались с тремя пешими воинами,
заслонявшими вождя. Да на заднем плане виднелись еще два воина. Один
оказывал товарищу первую помощь прямо на поле боя, вытаскивая зубами у
него из раны на руке вражескую стрелу. Беглая, но какая впечатляющая
деталь!

Вторая сцена изображала переговоры между вождями двух племен. Оба были
в парадных облачениях и высоких шапках и выглядели весьма торжественно и
внушительно.

Весьма вероятно, и на этом сосуде, как на Матвеевской вазе, были
запечатлены не только памятные эпизоды из истории взаимоотношений двух
племен, но и из жизни вождя, погребение которого мы раскопали. Только
греческий торевт, изготовивший электровый сосуд, изобразил не конкретных,
вполне определенных вождей, а явно идеальных, даже придав им некоторые
совершенно очевидные черты героев родного ему эллинского эпоса. Так что
искать портретного сходства между покойным вождем и изображенным на вазе
было безнадежным занятием Причем идеализировал изображенных на сосуде
вождей художник вовсе не случайно: сосуд имел несомненно культовое
назначение. Видимо, был специально заказан, чтобы ознаменовать такое
торжественное и важное событие, как заключение дружественного союза между
двумя племенами.

Именно этот момент изображала третья сценка. Те же самые два
торжественно-величавых вождя стояли друг перед другом с ритонами, а
виночерпий готовился налить им вина из культового сосуда. Приглядевшись
внимательнее, можно было разглядеть, что сосуд этот - тот самый, который
мы теперь, двадцать пять веков спустя, держали в руках!

Не могло остаться ни малейших сомнений: в трех сценках на сосуде
рассказывалось, как побратались враждовавшие прежде племена, кочевое и
оседлое, одно чисто скифское, пришлое, другое, видимо, местное. У нас
накапливалось все больше неопровержимых подтверждений этому.

Немало нашлось в погребении и посуды - целой, неразбитой: и простенькие
горшки явно местного типа, украшенные лишь робким валиком вокруг венчика,
и уже более совершенные, нарядные, но тоже наглядно показывавшие рядом с
ними свое несомненное родство. А греческие сосуды, имевшие клейма
мастерских, позволили нам не только установить, откуда их привезли, но и
довольно точно определить, когда насыпали этот курган над гробницей
скифского вождя и его жены: не позже начала пятого века до нашей эры.

Не стану детально рассказывать о наших находках - для меня, конечно,
они все интересны. Но мое повествование грозит превратиться в каталог
древностей. Однако об одной находке - как бы вдруг чудом ожившей у нас на
глазах - не могу не упомянуть.

Возле левой руки женщины стояла простая глиняная миска, а в ней были
горкой насыпаны глиняные зернышки. Они были чуть побольше настоящих, но с
пропорциями и особенностями, выдержанными настолько точно, что легко
различался каждый вид растений. Потом анализ показал: к глине, из которой
сделали эти зернышки, была примешана мука. Они явно имели магическое
значение, применялись, вероятно, для того, чтобы во время каких-то обрядов
умилостивить богов и выпросить у них щедрый урожай.

Эти зернышки особенно заинтересовали, конечно, Непорожнего и стариков
селян, которым мы их показали.

Старики качали седыми головами и восхищались:

- Дивитесь, пшеничка, рожь. Ну прямо як насправди! [как на самом деле
(укр.)]

- А це просо.

- Ячмень!

- Все уже тогда сеяли. Ну и ну!

А в одном из глиняных горшков, стоявших тут же, мы нашли несколько
настоящих зерен древней пшеницы. Назар Тарасович внимательно изучил их
вместе с колхозным агрономом и сказал:

- Очень похожи на краснодарку.

Это подтвердили потом и специалисты-селекционеры. Несколько сортов
пшеницы, которые и поныне сеют на полях Украины и Краснодарского края,
оказывается, ведут свое происхождение от этих древних семян. Так что с
полным правом можно сказать, что мы кормимся пшеницей, выращивать которую
на здешних полях начинали еще три тысячи лет назад скифы-пахари.

А Непорожний выпросил у нас одно зернышко этой пшеницы, через некоторое
время пригласил нас в колхозную агролабораторию и благоговейно показал
нежный зеленый стебелек, высунувшийся из земли в глиняном горшке, стоявшем
на окне под стеклянным колпаком.

- Полюбуйтесь на скифскую пшеничку, - сказал он. - Взошла! Размножим и
посеем, попробуем, что за хлебушко они ели. Не зря ж старались древние
хлеборобы, пот на полях проливали.

Глядя на тоненький, упрямо тянущийся к солнцу стебелек, я словно воочию
увидел единый поток истории, непрерывно струившийся из глубин незапамятной
древности.

Закончив общий осмотр погребальной камеры и разбив ее на квадраты, мы
занялись тщательным и кропотливым изучением находок, предвкушая все
удовольствие от неторопливой работы.

Но не тут-то было. Нам все время мешали. Слухи о нашей удаче уже
стремительно летели по свету. Теперь к нам отовсюду спешили гости - из
Киева, Москвы, Ленинграда, Ростова. Даже из Парижа прилетела, нагрянув
буквально как очаровательный ангел с небес, мадемуазель Жанна Коломб,
занимающаяся, оказывается, в Лувре скифским искусством.

Конечно, одними из первых примчались, прервав свои раскопки, Василь
Бидзиля и Борис Мозолевский, которым я недавно так завидовал. Из Киева
прилетел ликующий Петренко.

Он крепко обнял меня, словно и не было у нас никаких ссор и
разногласий, приговаривая:

- Большая удача, большая удача! Крепко повезло. Всему нашему коллективу
есть чем гордиться. То Гайманова могила, то находки Мозолевского, теперь
этот курганчик. Все наши отряды! Есть чем похвастать во всесоюзном
масштабе.

Теперь и мне приходилось давать интервью. И я очень скоро почувствовал,
как обременительна слава. Тем более что раскопки привлекали не только
ученых и журналистов. Приезжали полюбоваться нашими находками строители
каналов, без чьей помощи мы бы еще долго возились в недрах кургана.
Несколько экскурсий в погребальные камеры мы устроили для местных селян.

Олег Антонович поражал нас неуемной энергией. Несмотря на возраст, он
наравне со всеми занимался расчисткой находок, вел нескончаемые споры с
приехавшими учеными и не отказывался провести беседу с любопытствующими
экскурсантами.

Я знал, что у него больная печень и пошаливает сердце. Но никогда мы не
слышали от Казанского не то чтобы жалоб, а даже просто разговоров о
здоровье, которые обожал вести мнительный дядя Костя.

Только однажды, разбирая находки, Олег Антонович вдруг вздохнул и
задумчиво произнес:

- Может, правильно сказано в талмуде: "Вы говорите: время проходит.
Время стоит, проходите вы..."?

А в другой раз я услышал, как Олег Антонович, выйдя утром из палатки и
с трудом потянувшись, с каким-то непередаваемым выражением сказал: