он заставлял себя отрывать от сбереженного, были книги для Ивана -
мальчишка рос смышленым, сочинял сестренкам сказки и уже в шесть лет
сложил первые свои стихи.
дорогу, инженеры расставили хитрые треноги с визирами и прочертили трассу
как раз по харчевне с пристроенной уже наполовину гостиницей.
з н а ч е н и е м угощал пристава, считая, что от жандарма все зависит в
нашей жизни; сделал взнос в епископальную кассу, дважды ходил к адвокату,
который что-то невнятно объяснял ему и совал тома кодексов, напечатанные
на неведомой Шоху сербской кириллице, и деньги за это брал немалые. Когда
подошел срок, отведенный муниципалитетом, прибыли рабочие и дом Шоха
порушили. Мишко сидел на пенечке, наблюдая за тем, как разбирали его дом,
машинально поглаживал голову сына, прижавшегося к нему, хмуро смотрел на
жену, которая стояла возле узлов и, причитая, кормила грудью младшую,
крикливую и больную, девочку. Потом, не понимая, видимо, что делает, Мишко
медленно поднялся, взял топор, попробовал лезвие - не ступилось ли - и
попер на рабочих с протяжным криком.
напечатали его историю в газетах, и в течение двух дней Шох был фигурой
известной. В участок к нему пришел нечесаный адвокат - из студентов. Он
долго говорил с Шохом о том, что противоречий между трудом и капиталом
топором не решишь, что надо всерьез изучать политические науки, в которых
только и сокрыт м е т о д истинной борьбы против слуг буржуазии, а в
конце беседы пообещал взять на себя его защиту, естественно, бесплатно. На
другой день к Шоху явился новый посетитель, тоже назвавшийся юристом. Он
был постарше и в отличие от давешнего, молодого, в полувоенной курточке,
одет был с о л и д н о: в черном пиджаке и при галстуке.
дорогой сигаретой и сказал:
корень смотри. Кто по крови пристав, которого ты вином поил? Он серб по
крови. Кто тот мудрец, который тебе кодексы в нос тыкал? По отцу-то он
вроде хорват, а по матери серб. По чьему плану дорогу решили через твою
харчевню тянуть? По плану серба, Мишко. Кто ты для них? Да никто! Хорват!
Про это небось вчерашний болтун ничего не говорил, а? Словом, жилье для
твоей семьи мы нашли. Преподобный отец Степинац рассказал о твоем горе
прихожанам. Деньги тоже какие-никакие соберем. А когда завтра к тебе
болтунишка придет, помни, что и он серб и ты ему нужен лишь как жертва, на
которой он славу зарабатывает. Дело твое выигрышное, мы его будем вести,
мы своих в обиду не даем, а уж если страдаем, так все вместе.
молчаливым, подолгу не отводил глаз от сына, который, словно понимая, что
горе в доме, стихи свои шептал про себя и сказки сестрам рассказывать
перестал. Устроили Мишка в большой отель швейцаром.
Рассказывал он интересно, но колы и двойки ставил немилосердно, требуя от
своих питомцев и каллиграфии отменной, и абсолютной грамотности.
- учитель сказал ему:
уроки рассказываю. Вам бы не потакать ему, а требовать побольше.
их не очень-то и отличаю от хорватских. Сам-то я черногорец.
сказал - все-таки учитель, над сыном его власть имеет.
утешал:
станешь за дверь выставлять. Только б пришла власть хорватская, Иванушка,
только б наша кровная власть пришла.
сербской стране. Притчи были рождены тоской по утерянной земле,
воспоминанием о той поре, когда семья жила своим домом, и поэтому они
нравились горемыкам, выбитым из жизни молохом капитала, вложенного в
строительство, но никак не сербами, такими же, как и они, горемыками,
голью перекатной.
выброшенные нуждой в город, заучивали их, а потом "добрые" люди, из тех,
кто, вроде Миле Будака, на народном горе становился "личностью", издали
его "народные плачи" в Вене, благо писал Иван на латинице, как и все
хорваты, а не на варварской кириллице, столь дорогой православному
сербскому сердцу.
туда как победитель - мало кто из студентов мог похвастаться изданной за
границей книгой. Над сочинениями Ивана в студенческой среде подшучивали:
спиной пятиться: в яму ненароком попадешь.
рожденная ущербностью честолюбия. Когда другие студенты читали ему стихи
Владимира Назора, Поля Элюара, Ивана Горана-Ковачича, Владимира
Маяковского, юноша морщился, как от боли.
это?! Разве ж народ поймет? Одни ужимки и намеки, одно и з г о л е н ь е
городское!
Когда я говорю: "Восстаньте, хорваты, против палачей!" - это без всякой
формы понятно!
в разницу между ними, не верю! Все равно за каждым из них сербский король
стоит, и сербский премьер, и сербский банкир! А за мной кто?! Сидели бы у
себя в Сербии, так ведь нет! Как паразиты, присосались к хорватскому телу,
как клещи, впились! Мы работаем, мы от земли рождены, а они что? На
базарах торговать да сладостями обжираться - на что еще способны!
года, когда Ивану только-только исполнилось девятнадцать. Парня посадили
на месяц в концентрационный лагерь, но потом, когда начался откат,
сопутствующий всякому стихийному взрыву, отпустили на все четыре стороны.
Добрые люди дали денег на дорогу, и он уехал в Мюнхен продолжать учение.
Языка он не знал, усердием не отличался и поэтому вскоре перестал посещать
лекции и пристроился в усташеской газете Илича. Поначалу ему поручали
писать политические статьи, но Илич работу Ивана браковал: "Молод, голова
не в ту сторону налажена, слишком певуч, в политике посуше надобно". Потом
Шох начал сочинять басни, но Илич и это отверг: "Мы серьезный орган, нам
не до поэзии, пусть в стихах дома упражняется". Тогда Иван стал
"обработчиком": переделывал статьи, имитируя разные стили, чтобы читателю
казалось, будто в газету пишет множество самых разных людей, со всех
концов Хорватии. Однако вскорости ему все это надоело, и он вернулся домой
- хотелось видеть глаза людей, которые собирались, когда был жив отец, и
плакали, когда Иван читал им свои стихи о поле, конях, любви, закатах, и
не скупились на похвалу, столь надобную сердцу поэта.
мощь тамошних городов, жаркий рев машин, богатство магазинов, но, с другой
- он особенно остро почувствовал свою ненужность там. И тогда впервые в
нем родилась острая жалость к себе, пронзительная жалость, которая могла
порой вызвать у него неожиданные слезы, казавшиеся окружающим высшим
проявлением поэтического дара.
социологов. Такой человек, будучи освящен известной мерой таланта, имеет
возможность понять значительно больше из того, что волнует и мучает его
современников. Параллельно этому растет и тираж книг такого художника, и
аудитория читателей, и популярность, и, как неминуемый результат формулы
"товар - деньги - товар", поднимается его достаток. Художник меньшего
дарования или же человек, мнящий себя художником только потому, что он
научился складывать слова во фразы, воспринимает успех своего коллеги
сугубо болезненно и враждебно. Когда "маленький художник" (хотя в понятии
"маленький художник" заключен определенный допуск, ибо художник маленьким
быть не может) начинает ощущать свою ненужность обществу,
незаинтересованность в нем и в его работе, он ищет виновных во всех, но
только не в себе самом. Тщеславие, а не зависть, подвигло Сальери на
беспощадную борьбу. Тщеславие подвигло авторов гитлеровской теории "крови