приехали, она же грязная была, до полной невозможности. А где он успел
помыть руки? У него ногти чистые, как у врача. Ага, вон перчатки лежат.
Лайковые. В перчатках работал парень. Молодец. Только не вздумай сейчас
уехать, Аппель. Сейчас я роняю мою липу, и через несколько секунд мы уедем
отсюда все вместе. И все будет хорошо, Аппель, ты уж поверь мне".
Эсэсовец словно подкошенный опустился поднимать офицерскую книжку СС,
партийный билет и орденские книжки. Уже опустившись на корточки, он
увидел, что офицерское удостоверение - пусто только обложка, внутри
ничего. Эсэсовец лишь успел поднять голову и как-то жалобно, вопрошающе
поглядеть на этого худого, очкастого человека, так похожего по внешнему
виду на партийного бонзу. Он не успел больше ничего, кроме как посмотреть
на этого очкастого снизу вверх. Вихрь прыгнул на него, сидящего на
корточках, и придавил к земле.
Второй эсэсовец мычал что-то: Степан зажал ему рот руками, а Седой,
ухватив его поперек туловища, тащил в открытую дверь машины. А по тротуару
катилась его каска и страшно, пронзительно, как набат, как сто набатов,
как рев воздушной сирены, громыхала, громыхала, громыхала, пока не
ударилась о срез мостовой и, дзенькнув несколько раз, замолчала.
Седой подскочил к тому эсэсовцу, которого сломал Вихрь, они вдвоем
подняли его и забросили в машину поверх того, что уже там лежал и
корчился, сучил ногами и вертел белым лицом.
Вихрь подбежал к каске, схватил ее, швырнул в машину и внимательно
огляделся по сторонам.
"Сейчас нельзя переторопиться, - сказал он себе. - Нельзя. Как же
сейчас можно торопиться, если на тротуаре валяются эти мои липовые
документы с отпечатками пальцев? Пальцы у меня были в тот миг липкими от
волнения и от страха, так что следы пропечатались, как в тюрьме. Хорошо.
Их мы быстренько соберем. С этим порядок. Что еще? Смотри, Вихрь, смотри
внимательно. Вроде бы все в порядке, а? Кровь. Это он выхаркнул кровью,
когда я прыгнул на него сверху. Плохо. И табак. Ч^рт. Плохо. Смешно, если
б я сейчас взял у Аппеля перчатки и стал протирать мостовую. Где это было
- человек руками без перчаток протирал мостовую, а вокруг него гоготали
жирные фашистские рожи? Где ж это было? Ах, да. Кино. Хорошее кино про
доктора Мам-лока. Так. Надо удирать. Тут уж ничем не поможешь. Интересно,
сколько мы времени провозились? Верно: я так и думал - секунд пятьдесят.
Ошибка на восемь. Сорок две секунды".
Вихрь прыгнул на сиденье рядом с Аппелем и сказал:
- Едем.
Аппель рванул машину с места, мотор взревел, но Аппель не успел снять
машину с ручного тормоза, и, чихнув и дрогнув, мотор заглох.
Аппель медленным движением вытянул левую ногу, долго нащупывал педаль
стартера, уперся в нее мыском, нажал, мотор надрывно завыл, но искры
зажигания не было. Было слышно, как провертывался вентиляторный ремень,
как поскрипывал подсос, но мотор не заводился.
- Убери подсос, - сказал Вихрь тонким, не своим голосом.
- Я убрал.
- Ты забыл убрать.
Вихрь толкнул белую кнопку на щитке.
- Вот так убирают, чудак, - сказал он. - Секунду погоди. Еще. Рано. Не
торопись. Погоди. Пусть стечет бензин.
Вихрь обернулся и поглядел на своих людей: Крыся лежала, откинувшись на
сиденье. Богданов, выпятив нижнюю челюсть, сгорбился, держа за шею второго
эсэсовца, а Седой деловито сворачивал закрутку.
- Свой? - спросил Вихрь.
- Что? - не понял тот.
- Свой, говорю, табак?
- Свой.
- Свежий?
- Прошлогодний.
- Дашь затянуться?
- Дам.
- А ну, - сказал Вихрь Аппелю, - пробуй, дружище.
Осторожным, каким-то балетным движением Аппель вытянул мысок, уперся в
педаль стартера, но нажать не смог.
- Боюсь, - сказал он шепотом.
- Э, ерунда, - сказал Вихрь, - валяй.
Аппель нажал на стартер мотор, чихнув несколько раз, взревел, и Вихрь
даже представил себе - с кинематографической четкостью, - как из выхлопной
трубы сейчас вырвался густо-синий дым, а вот сейчас он же не густо-синий,
а фиолетовый, а сейчас, когда машина тронулась, он и вовсе стал
бесцветным.
- Все-таки Бог есть, - сказал Вихрь Седому и засмеялся деревянным
смехом, почувствовав, как тонко и пронзительно захолодела вся левая рука.
- Что? - удивился Седой.
- Ничего, - ответил Вихрь. - Это я так, с Колей говорю.
Когда они выехали на Планты, Вихрь закрыл окно - поднялся ветер. В
маленьком переулке, следующем за тем, где была та парикмахерская, куда он
заскочил после побега с рынка, метрах в девяноста от вокзала мелькнули две
мужские фигуры. Мужчины стояли друг против друга очень близко, чуть не
упираясь лоб в лоб, как дерущиеся мальчишки или пьяные друзья. Вихрю
показалось, что мужчина, стоявший спиной к нему, - Коля.
КРОВЬ
Штирлиц уже два дня приходил на встречу в костел и в ресторан
"Французского" отеля, но связи так и не получил. Он, конечно, не знал и не
мог знать, что его контактуют не с разведчиками подобного ему класса, а с
сотрудниками фронтовой разведки. Но знать и допускать - две эти категории
необходимы разведчику, без них он обречен на неминуемый провал. Как и
любой человек, разведчик не может знать всего, но в отличие от других он
обязан делать допуск в своих размышлениях - допуск, граничащий с
жюльверновской фантазией.
Поэтому, увидав за собой хвост позапрошлой ночью - хвост странный -
всего один человек, Штирлиц остановился на двух допустимых версиях.
Первая: дурак Шверер из гестапо решил проявить усердие и прикрепил к нему,
как к одному из крупных работников центра, входящему в орбиту Шелленберга,
некое подобие телохранителя. От такого контрразведчика, каким считал
Шверера Штирлиц, этого хода вполне можно было ожидать. Вторая версия:
связь дали свои, но через человека еще малоопытного (в конце концов, не
боги горшки обжигают, а опыт работы во Львове с молодым парнем из киевской
чека убедил Исаева, что в дни войны опыт нарабатывается быстрее, чем в
мирную пору). Но, честно говоря, в такой ситуации и в такой ответственный
момент стоило бы подстраховаться опытным человеком хотя, опровергал себя
Штирлиц, вполне вероятно, что в Центре решили пойти на этот шаг, считая
Краков городом "циркулирующим" - беженцы, армейские передвижения,
трудности, связанные с местными условиями, - а где "циркуляция", там
больше беспорядка, а где больше беспорядка, там хотя и шансы на провал
велики, но столь же реальны шансы на удачу, если только кандидатура
выбрана правильно нужен этакий Олеко Дундич. Штирлиц допускал
возможность, что на связь к нему придет человек из фронтовой разведки,
потому что задание, связанное как со спасением Кракова, так и с опытами
фон Брауна, который забрасывал Лондон своими "фаустами", нельзя было
осуществить без контакта с фронтовой разведкой, без местного подполья и
русских десантников.
Первый день Штирлиц никого не заметил. Человека, которого, по
условленному описанию, он ждал в костеле, не было. Хвост, который он за
собой протащил через весь Краков, обнаружил, когда выходил из костела.
Ночью, а вернее, даже ранним утром, вернувшись в отель, Штирлиц
забрался под перину и с любопытством - пожалуй что внезапным - впервые
задумался не над своими поступками, а над своим анализом поступков. И с
явной очевидностью он понял, что и поступки его, и особенно анализ этих
поступков претерпели развитие. Когда он еще только внедрился в аппарат
гиммлеровской службы безопасности, ему стоило громадного труда быть внешне
рассеянно-спокойным. Он был как натянутый канат - тронь только острым
ножом, сам разлетится, никаких усилий прилагать не надо. Теперь, по
прошествии четырнадцати лет, Штирлиц, как он сам определил, покрылся
"актерскими мозолями удач". Порой ему было страшно: по прошествии получаса
знакомства он все знал о том человеке, которого только что увидел. Однажды
он зашел к предсказателю будущего, знаменитому своими гаданиями. Это было
в Берлине, прекрасным осенним вечером, когда солнце залило зловещим
красным светом Бранденбургские ворота, а липы на Унтер-ден-Линден
сделались сине-золотыми, и кругом было тихо и красиво, и над Шпрее летали
утки, а возле остановки у Фридрихштрассе тихие старухи кормили красных
лебедей черными хлебными корками.
Штирлиц перед этим был в маленьком кабачке "Цум летцен инстанц", что за
судом, неподалеку от "еврейского двора", где некогда жил автор
гитлеровского гимна Хорст Вессель. Там Штирлиц пил много пива, а до этого,
на приеме в польском посольстве, он пил водку и поэтому вышел из кабачка
румяным и размякшим.
"Цум летцен инстанц" по-русски значит "К последней инстанции", - думал
он, - это занятно. Напротив имперского суда - "последняя инстанция". Пить
здесь можно или с тоски, или с радости - оправдали или посадят. Дальше,
чем в "последнюю инстанцию", идти некуда. Я сейчас пил от радости.
Интересно, мог бы я сейчас свободно говорить по-русски? Или как эмигрант -
с эканьем и меканьем? Бедные эмигранты - несчастные люди, которые считают,
что только они-то и любят родину по-настоящему. Их даже ненавидеть толком
нельзя. Бессильные люди, которым ничего не дано, кроме как ругать нас
днем, бояться и плакать ночью".
Русанов Владислав
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Конюшевский Владислав
Володихин Дмитрий
Куликов Роман