уже двух, а не трех лун...
пропастью. От сильного рывка он пробороздил затылком землю, а потом и его пятки
угнездились на твердой земле. Сознание отчего-то работало с невероятной
четкостью, и он успел вполне трезво и холодно удивиться: как его сумел вытащить
худой тщедушный Кац?
прогрохотало дважды — бронепоезд достиг наконец дна. И ясно было, что нет силы,
способной спасти Жаукенова, что нет больше и самого Жаукенова...
собственным вскриком.
огни, двигавшиеся хаотично и низко над землей, больше всего похожие на скопище
факелов. И резкий голос штандарт-полковника ударил по нервам:
и не требовал. Никогда прежде ничего подобного испытывать не приходилось:
опасной профессии, что, между прочим, чистейшая правда, а как же иначе, коли
имеешь дело с огнем, который следует утихомирить. Огонь — это, как ни крути,
стихия, одна из классической четверки. Но тут совсем другое. Война, пусть и не
похожая на войну. И однажды один из них с этой войны не вернулся. Ни особой
дружбы, ни намека на близость меж ним и Жакенбаевым так и не сложилось, но это
был свой.
он, собственно-то говоря, так и представления не имел, за что погиб Жакенбаев.
Наверняка за что-то большое, серьезное, чертовски важное и, очень может быть,
возвышенное. Но знать бы, за что...
Земле, ни в Галактике за все тысячелетия длинной истории. Французский гренадер,
какой-нибудь Анри из Пикардии, рассказывал о Бородинской битве наверняка иначе,
нежели Наполеон Бонапарт, фельдмаршал Кутузов и даже какой-нибудь гвардии
прапорщик, не важно которой армии. «Ну, это... Унтер Жорж нас поставил на
горушке и велел с места не сходить, хоть тресни, а потом пушки поблизости
загрохотали, и ка-ак понеслись на нас кавалеристы в черных киверах... Длинному
Жаку сразу попало палашом по башке, не успел ни охнуть, ни маму помянуть, Пьера
вмиг стоптал ихний передовой, а я спинушкой к дереву встал, штыком кое-как
отмахался, они дальше пронеслись, а там наши прискакали, пошла рубка... Чего
еще? А так оно и шло, то мы на них, то они на нас к вечеру, конечно, все
притихло, а пожрать все ровно не привезли, только утром и удалось супцу
похлебать...»
вестибюле. Сразу было ясно, что это сделанная с живого фотография, но все равно
казалось, будто неказистую физиономию косенького Жакенбаева, скучную и
неприметную, посредством монтажа присоединили к парадному мундиру с золотым
шитьем, аксельбантом сложного плетения и впечатляющим набором орденов.
Кирьянов с превеликим изумлением узрел и золотую Звездочку Героя Соцтруда, и
орден Ленина, и Трудовой Красный Штандарт, и «Знак Почета», и полдюжины медалей
— а на правой стороне груди несколько смутно знакомых маленьких медалюшек,
символизировавших то ли лауреатство, то ли высокие премии, «Нет, ну надо же, —
подумал он с вялым удивлением. — Передовой чабан, что ли? Неслабый
натюрморт...»
свиристенье киберов-уборщиков, направился назад. Дверь в квартиру Жакенбаева
была распахнута настежь, и Кирьянов не смог побороть искушения...
к ударному труду, и все осталось в полной неприкосновенности. А там они и вовсе
замерли, выжидательно помаргивая сиреневыми фасеточными глазками, узревши
высшее существо, сиречь сапиенса, остановились в нелепых позах, чтобы, не дай
бог, не помешать и не оказаться на дороге.
книг здесь оказалось — многовато не только для знатного чабана из южных песков,
но и для человека образованнее. Не будучи силен в иностранных языках, Кирьянов
не мог прочесть даже заглавия. Впрочем, с теми фолиантами, что напечатаны
по-русски, обстояло не лучше. Он понимал, что дело касается какой-то из точных
наук, но в толк не мог взять, о математике идет речь, о физике или астрономии.
Топологические развертки структур, ассоциативные ряды причинных континуумов...
Наугад полистав первый подвернувшийся под руку том, он увидел формулы, графики,
россыпь непонятной цифири, но и тут не понял, о которой науке следует думать.
Гораздо интереснее другое: автором парочки заумных трудов значился по-русски К.
Л. Жакенбаев, и определенно та же самая фамилия была изображена на полудюжине
корешков доподлинной латиницей.
осанистых господ в черных мантиях и четырехугольных беретах стоял одетый точно
так же Жакенбаев, ничуть не казавшийся смущенным или растерянным — видно было,
что он осознает себя на своем месте, на равной ноге с этими осанистыми и
седовласыми...
понимай...» Мать твою...
когда высшее существо соизволит убраться к чертовой матери. Глупо было
оставаться здесь далее, глупо было пытаться понять с разлету чужую жизнь и
судьбу, оказавшуюся в сто раз сложнее, чем все это время представлялось, и
Кирьянов, растерянно что-то пробормотав ближайшему киберу, вышел в коридор,
почти выбежал, спасаясь от загадок и сложностей...
успели уже как следует принять. Кирьянов потихонечку присел к краешку
отодвинутого к стене стола, рядом со Стрекаловым — уже тепленьким, судя на
красному набрякшему лицу и остановившемуся взгляду. Стрекалов без лишних слов
тут же набулькал ему в чистый фужер добрую дозу коньяка, и Кирьянов хватил его,
как воду, не ощутив ни жжения в глотке, ни ожога в желудке. Перед глазами у
него вновь встала на миг темная стена пропасти, бездна неизвестной глубины,
оседавшая вниз исполинская ферма моста. До него только сейчас дошло во всей
полноте, что его самого лишь чудом не утянуло следом, и все тело прошибла
запоздалая судорога. Стрекалов проворно налил ему еще полный фужер, Кирьянов и
это оприходовал одним махом.
видеть за все время галактической службы...
замедленно отбивал цыганочку штандарт-полковник Зорич — перебирая ногами в
начищенных сапогах, заложив руки за спину, с застывшим лицом, делавшим его
сегодня еще более похожим на мраморный бюст Бонапартия. Мало того, он еще и
подпевал сам себе, не особенно и мелодично, но с чувством:
приказ плясать — а может, так только казалось, это впервые на памяти Кирьянова
замкнутый и вечно невозмутимый начальник держал себя как простой человек,
обычно-то он выпивал пару бокалов и исчезал как-то незаметно, блюдя
дистанцию...
сапог штандарт-полковника, а рядом с ним в том же замедленном ритме, пытаясь
соответствовать, Приплясывал низенький грустный Кац, с каким-то отчаянием в
лице распевая во всю глотку:
ручку белую!
Соломоновичем все обстояло гораздо проще, на груди у него красовались
исключительно регалии Содружества, а вот с отцом-командиром обернулось не в
пример интереснее: кроме галактических орденов, на груди у него звякали то
мелодично, то не очень кресты и медали, которые Кирьянов смутно помнил по
историческим фильмам, но не знал их названий: алый крест с золотыми орлами меж
лучей и мечами, другой, такой же алый, тоже с мечами, но без орлов, и еще один,
белый, на черно-желтой полосатой ленте, и серебряные медали с профилем
последнего императора всероссийского, и еще какой-то венок словно бы из колючей
проволоки, пересеченный мечом...
противоположном конце стола, Кирьянов вспомнил, что белый крест — это вроде бы
и есть офицерский Георгий. И потянулся к бутылке, твердо решив не насиловать
мозги поисками каких бы то ни было ответов на какие бы то ни было вопросы...
груди у Митрофаныча меж Лениным и Октябрьской Революцией, — ясно, что тоже
советский, судя по золотому серпу и молоту, но никогда не виданный прежде ни на
одной картинке: восьмиугольный, золотое созвездие на черно-синем поле, и буквы
СССР, и непонятный — отсюда не прочитать — девиз... Он и не собирался гадать,
что за медаль висит на груди Трофима меж галактических. Ему просто хотелось
надраться до чертиков и забыть обо всем на свете...
каблуком о каблук и поплыл в том же замедленном ритме, отбивая чечетку,
взмахивая руками то рубяще, то плавно, с отрешенным лицом выпевая в такт:
noch davor...
Нортон Андрэ
Круз Андрей
Юрьев Сергей
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий
Суворов Виктор