проверил, блестят ли они должным образом, затем вынул из ящика стола
маленький, толстый, оправленное в черное томик, который сам раскрылся на
нужном месте, и принялся читать:
либо иным убеждает других, что Антиздание как таковое не существует,
подлежит наказанию в форме полной эклоклазии". Ну?
вы ничего не делали. Вы только пили коньячок и слушали. Или, может быть, у
вас есть затычки, чтобы ими уши запечатывать? Но, к сожалению, наличие
затычек тоже может быть наказуемо, ибо...
под определение параграфа N-N, абзац N, и не даст по происшествии N часов
после его совершения показаний перед соответствующими органами, то он
подлежит наказанию в форме эпистоклазии, если суд не усмотрит в его
поведении смягчающих обстоятельств, исходя из параграфа "n" малое".
из воды рыбьими глазами. Так он смотрел на меня некоторое время, пока
наконец не предложил одним движением губ, таким незначительным, словно бы
он выплевывал косточку:
показаньице?
трясло от неудержимой ярости. Он заморгал очень часто, словно бы замахала
крыльями застигнутая врасплох птица.
устроенной профессорами..." здесь перечисление имен... "а также..." и
снова имена... "такого-то числа... и так далее... я стал невольным
свидетелем распространения..." Ну?
что-нибудь другое? Гм? Му-му? Гав-гав? Кис-кис?
ребенком. - Загвоздочка... заговорчик... - пропищал он по-детски тонко, -
за... го?..
горошины, обшитых черной материей пуговиц.
под нос: - О... как Орфини...
О, голое О? Без ничего? Ну, как же так, одинокое О? Нужно дальше: Ор...
ну? Духовное облачение, священник, что-то насчет того, чтобы вместе,
глупости такие вот, хм?
"Жил-был у бабушки белый Бараннчик". Ну? Нет? Тогда, может быть, другую:
"Динь-дом-бом! Дом..." Вам это знакомо?
- Твердый, гордый и надменный. Эх, пущай ведут на муки! Никогда я не
признаюсь! "Человек есьмь!" А тут ведь ничегошеньки, тут только пилатики,
и хоть бы крест... Но ведь нет! Мы не можем ничего, совсем ничего не
можем. Мы ведь другое... Крестик на дорогу!..
прикидывая, далеко ли им до воображаемого совершенства, подпиливал,
подравнивал, поправлял, наконец грубовато, из-под носа, не глядя, как и
вначале, бросил:
была приоткрыта. Почему я не заметил ее раньше? Взявшись за ручку, я
оглянулся на него. Увлекшийся шлифовкой ногтей, он не смотрел на меня.
Помедлив, я вышел в большой белый холодный коридор. Уже отойдя далеко от
той двери, я вдруг почувствовал, что несу что-то большое, тяжелое,
привешенные по обеим сторонам тела, словно ведра на коромысле, и
остановился.
ним. В линиях ладоней сверкали микроскопические капельки. Они на глазах
увеличивались. "О, - подумал я, - так потеть. О! Почему О? Почему я не
сказал, например, А? Червь? Э, да что там червь! Мерзавец! Не эмбрионом,
не зародышем мерзавца быть тебе, а целым, необъятным Мерзавцем..." Я
ощутил в себе готовность, словно пороховой фитиль с серой - огонек, искры
побежали по нему - вспыхнуло!
под пыткой старых знакомых... Я глубоко дышал. Несмотря ни на что -
все-таки облегчение. Покой. Никакого заговора.
все же не посмел.
шел прямо. Дверь. Моя рука надавила на ручку.
картины, на них - плоские, тонущие в по-рембрандтовски коричневой дымке
фигуры в тюле и кружевах. Под самой большой из картин, заключенной в
черную раму, сидела красивая девушка, ей было самое большое шестнадцать
лет - и боялась. Я ждал, что она заговорит, но она молчала. Страх не
портил ее красоты. Светлое личико с золотистой челкой на лбу, мрачные
фиалковые глаза недоверчивого ребенка, надутые красные губы, школьное
платьице с короткими застиранными рукавами, под тканью четко
вырисовывались твердые соски. Упрямыми казались и ее стройные ножки с
розовыми пятками, босые, потому что при моем появлении сандалии
соскользнули с ее стоп и лежали теперь под креслом. Но хуже всего была
беспомощность маленьких ладоней. Красивая, подумал я, и такая белая...
"Белая" - кто говорил "белая"? Нет, белая как лилия... лилейная, ее
предсказывал мне шпион. Он пророчил мне доктора, сервировку и лилейную...
под черной рамой картины была словно... - я искал сравнение, - словно
пение в ночи. Сейчас уйдет... Я сделал к ней шаг, мерзостно медленный шаг,
уставясь на зрачки ее глаз, воспринимая неподвижность ее тела как
сладостную моему сердцу тревогу. Сосок груди под платьем отсчитывал вслед
за бившимся сердцем секунды. Ни слова, ни жеста, ничего - только:
Мерзавец.
откинутой назад головой, длинные золотые волосы были ее последним тщетным
убежищем. Я склонился над ней. Губы ее едва заметно задрожали, но она даже
рукой не пошевелила. "Я должен ее изнасиловать, - подумал я. - Ведь именно
этого от меня ожидают. Могу ли я, в конце концов, поступить в этой
ситуации как-то иначе? Ведь она, очевидно, вовсе не невинный ребенок, а
подстилка, и притом порядком истертая, на которую я окончательно сложу,
сознавая это, голову. Иначе откуда бы ей взяться в Здании?
я же оказался здесь, невиновный, так почему же и она не могла?". Но при
этом заметил, что уже начинаю проникаться духом служебной деятельности,
искать уловки, оправдания, а это наверняка было плохой политикой -
рассеиванием, пустой тратой сил.
удача - насилуем"!
конечно, поцелуй, тем более, что губ наших не разделяла и ладонь, дыхание
наше смешивалось. Но поцелуй как вступление, увертюра к опоганиванию, был
для меня почему-то неприемлем. Он казался мне неуместным, недопустимым...
О! Я понял! Поцелуй служит украшением, декорацией, намеком и аллегорией, а
я не хотел ни в чем притворяться, я хотел спариться, быстро и гадко
растоптать лилейную белизну, ибо чем же иным может быть изнасилование, как
не отношением к ангелу как к корове?
вбирание ее невинного девичьего дыхания уже - я почувствовал - попахивали
Куликов Роман
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Мережковский Дмитрий
Перумов Ник
Орловский Гай Юлий