оказались пальцы музыканта. И благородной внешностью выгодно отличался от
коллег по общепитовскому цеху.
сыр. И двух прилагательных- "наше" и "импортное". Как тут привыкнуть?!" -
немного смутился Белов.
Апельсиновый.
в таком случае манипуляции и наконец поставил перед Беловым заказ.
что хочешь, но только хорошо. - Бармен опять вежливо улыбнулся. - На саксофоне,
если не ошибаюсь, Петр Володарский.
оркестре, а вечерами под Дюка Эллингтона выделывался. Девчонкам нравилось.
Не стесняйтесь, найдет настроение, смело идите на площадку и играйте.
посудомойкой. Плевать на деньги и социальный статус. Пожить хочется!"
настороженностью контролирующим все вокруг, но другая часть уже расслаблялась,
убаюканная особенной, сердечной атмосферой этого подвальчика, музыкой и
полумраком.
дня сипло трубил в пионерский горн, временно позаимствованный из пионерской
комнаты. Ничего путного выдуть из горна не удалось, наверно, он изначально
создавался лишь Для исполнения немудрящего проигрыша: "Взвейтесь гетрами, синие
ночи" на торжественных линейках.
Но руководитель школьного духового оркестра тишайший Лазарь Исаевич сразу же
разочаровал. "Для трубы у вас слишком толстые губы, молодой человек", -
констатировал он, даже не дав приложиться к вожделенному инструменту. "А вы
Дюка Эллингтона видели?" - нашелся Игорь. Взгляд Лазаря Исаевича неожиданно
потеплел. "Вы будете играть, это я вам говорю. Не как Великий Дюк, но все же",
- произнес он. Пожевал губу и добавил: "Возьму такой грех на душу".
что имел в виду седой, тихий и незаметный учитель пения. Музыка, не скованная
канонами, давала невероятную свободу: все, что копилось в душе, все, что
мешало, о чем мечталось, все можно было выдохнуть через празднично блестящую
медь трубы. И рождалась мелодия, неровная, как дыхание усталого путника, или
стремительная и щемящая, как полет подранка. Джаз. Чернокожие потомки рабов
умели в плаче обретать свободу, на инструментах, предназначенных для бравурных
маршей и игривых кадрилей, они научились молиться, утешать и вселять надежду.
Лазарь Исаевич никогда этого не говорил, лишь настойчиво повторял: "Мальчик,
слушай свое сердце". А годы были кислые и угарные. "Сегодня он играет джаз, а
завтра родину продаст". Белов никого продавать не собирался. Только черт дернул
после армии подать заявление в КГБ.
Он легко взбежал на сцену, отыскал глазами седого, уже безнадежно старого
учителя, и мелодия родилась сама собой. "Фараон, отпусти мой народ". Псалом в
стиле блюз. Играл только для старика, а зал выл от восторга. После выступления
прорваться к Лазарю Исаевичу не удалось, загородили, не пустили, восторженно
галдели, тянули руки, плескали в стакан. Лишь когда расходились по домам, на
крыльце к отделившемуся от группы бывших одноклассниц Белову подошел старик.
Пожал руку и, печально глядя в глаза, сказал: "Спасибо вам, Игорь". Пожевал
вялыми старческими губами и добавил: "Знаете земля слухами полнится. Мне за вас
страшно. И все же - спасибо".
астраханский арбуз в соответствующее место молодому слушателю Высшей школы КГБ.
Сквозь поток слов, из которых к печатным относились лишь предлоги и
местоимения, Белов узнал, что исполненная им композиция на самом деле написана
черножопым лабухом на деньги чикагских мафиози, к тому же давно стала негласным
гимном сионистов и прочей антисоветской сволочи соответствующей национальности,
с которыми при Сталине разбирались легко и сноровисто, только хруст стоял, а
сейчас миндальничают, что до добра не до- ведет, а будущий чекист Белов устроил
выходку в лучшем духе буржуазной пропаганды, усладив слух старого
жидомасонского агента Лазаря Исаевича, недорасстрелянного дружка Михоэлса, да
за такое надо так дать кованым сапогом, чтобы летел из секретного ВУЗа дальше,
чем видит, желательно, в сторону Колымы, где на морозе только и дудеть
антисоветские мотивчики... И прочее в том же духе. Ограничились выговором по
комсомольской линии. Не прояви себя Белов с самой лучшей стороны на
стажировке, после которой его затребовало к себе Московское управление, еще
неизвестно, как бы сказалось это выступление на дальнейшей карьере. А Лазарь
Исаевич больше в жизни Белова не проявлялся, через годы дошел слух, что умер
старик, как и жил, тихо и незаметно.
пачку сигарет.
сидеть, пока на душе не полегчает".
клиента.
Хана острый взгляд. В неярком свете маленького светильника ее лицо сделалось
неестественно белым, на скулах проступили дрожащие бугорки. Взяла себя в руки.
Небрежным жестом отставила высокий стакан. Кубики льда тинькнули по стеклу.
топика соскользнула с плеча, но она не обратила внимания.
полчаса назад. Не могу же я разорваться.
пластыря- след ночной работы. Если бы не она и заострившееся лицо, нипочем не
догадаться, какую адову работу он проделал. Лилит решила, что это еще не повод
распускаться.
стройбате. Почему о налете на центр я узнаю последней?
связаться не могла, а я с утра лазил под землей.
сломана рука, толку от него было ноль. Легионер отправил его и Маргариту
Ашотовну на дачу, а сам сел на хвост этому человеку. Постарается
нейтрализовать. Последний раз звонил на дачу полтора часа назад. Там Маргарита,
три человека охраны и Красный. Но он не в счет, рука в гипсе.
табурете пристроился худощавый парень, пощипывал струны гитары, давал какие-то
указания пожилому мужчине, с трудом уместившемуся за ударной секцией. Из
гитарного перебора медленно родилась мелодия, окрепла, вступили барабаны.
Лилит, задумавшись, похлопывала ладонью в такт музыке.
Хан?
видеозапись, надо будет посмотреть. Но, чувствую, это очень серьезно. Ли. И
очень не вовремя. Все мои люди сейчас заняты, ты же знаешь. Иначе я бы
организовал охоту на этого человека.
И кого тогда мы держим в подвале?
Есть йога тела, а есть йога сознания, и ею он владеет в совершенстве. Считай,
что он просто "отключил" сознание. Что бы ни вытворяла Марго, как бы. ни
колдовала вокруг него, ничего не получится. У нас в руках лишь тело, оболочка.
Лукин Евгений
Свержин Владимир
Круз Андрей
Маккэфри Энн
Каргалов Вадим
Лукин Евгений