Пастернака". И Т. Галушко и Л. Чуковская явно разошлись мнениями с Цветаевой
и с Пастернаком (и даже с Ахматовой). Самые ранние переводы Пастернака из
Рильке, не доведенные до чистовых вариантов, найдены в его рукописях
1911-1913 гг. Два "Реквиема" Рильке Пастернак перевел вскоре после смерти
Рильке (в декабре 1926 года); опубликовал их в периодике -- и сорок лет их
никто не перепечатывал. Наконец, два лучших перевода из Рильке ("За книгой"
и "Созерцание") Пастернак сделал в 1957 году для автобиографической повести
"Люди и положения" -- иначе говоря, Пастернак собирался эти два перевода
вскоре напечатать. Для справки напоминаю, что над головой Пастернака тогда
уже сгущались тучи, но гром грянул только 25 октября 1958 года в виде
погромной статьи в "Литературной газете", а до того была надежда, что
"пронесет". Ничего себе "прогул", ничего себе "растрата"...
шекспировского "Макбета" начала 1930-х она делала не только не по заказу --
она их вовсе не для печати делала. В начале 1950-х годов ей стали заказывать
в Гослитиздате (он же "Художественная литература") то "Марьон Делорм"
Виктора Гюго, то поэму "Ли Сао" древнейшего из китайских классиков Цюй Юаня,
поздней -- корейских поэтов, позже -- еще много чего, от древнеегипетской
лирики до Габдуллы Тукая. Для истории литературы, быть может, и важно будет
когда-нибудь узнать, сколько строчек в Гюго принадлежит Н. И. Харджиеву,
сколько самой Ахматовой, но для читателей куда важней, что Ахматова эти
переводы подписывала своим именем. Она дорожила им ничуть не меньше, чем
Цветаева.
а полное непонимание того, зачем вообще существует поэтический перевод. Мне
доводилось встречать людей, ненавидящих верлибр, знаю многих, кто терпеть не
может сонета, иным неискушенным редакторам четырехстопный хорей кажется
частушечным размером, ну, а дальше можно вспомнить и крик известной поэтессы
на молодого поэта: "Как вы можете писать "будто"! Это такое отвратительное
слово! Только "словно"! Как вы не чувствуете, у вас нет слуха!.." Ненависть
к поэтическим переводам -- из той же области, и та же ей цена.
любви к искусству, -- хотя этого тоже полным-полно. Деньги часто определяли
-- кого именно будет переводить Цветаева или, к примеру, "репатриированный"
Северянин. В Гослитиздате (после раздела Польши между Сталиным и Гитлером)
готовилось сразу несколько книг -- Мицкевич, антология еврейской поэзии
Западной Белоруссии -- книги не были изданы, готовые к печати рукописи
исчезли вместе с вывезенным в Красноуфимск архивом издательства, но для нас
сейчас важно, что работа над этими книгами была окончена.
многое с этим связано", -- так писал 22 марта 1941 года Игорь Северянин из
"присоединенной" Эстонии в Москву Георгию Шенгели; для Северянина Шенгели,
редактор Гослитиздата (к этому времени оттуда ушедший, но сохранивший
прежние связи, о которых речь ниже), был единственным шансом раздобыть
литературный кусок хлеба. Шенгели, добрая душа, опекал кумира своей юности,
доставая ему переводную работу: впрочем, приходилось брать отнюдь не "поэтов
Парижской Коммуны", которых Северянин "ежедневно ожидал", а туркменские
подстрочники. От туркменской лямки спасла Северянина война и смерть, -- не
уверен, что это лучший выход.
Цветаева дочери в лагерь 16 мая 1941 года и перечисляла, что ей
назаказывали: Важа Пшавела, баллады о Робин Гуде, Бодлер, белорусские евреи,
Иван Франко, болгары, поляки и т. д. "Меня все, почти все, очень любят и
очень ценят мою работу".
которые обеспечивали "работой" поэтов-переводчиков в тридцатые, сороковые,
пятидесятые годы? Небольшое исследование -- два часа телефонных звонков еще
живым свидетелям, с которыми, слава Богу, у меня есть чисто человеческие
хорошие отношения -- позволило установить, что в Гослитиздате с подачи
Бориса Пастернака Цветаеву опекала прежде всего заведующая редакцией
литератур народов СССР Александра Петровна Рябинина (1897-1977): она щедрой
рукой отдавала Цветаевой все, что та согласна была взять, -- к тому же
Рябинина часто подписывала для Цветаевой платежки за еще не сданную работу,
-- надо ли говорить, что она рисковала при этом головой.
поэтов в советском царстве сталинской эпохи. "Славянской" редакцией
заведовала Александра Васильевна Савельева -- член КПСС чуть ли не с 1903
года. "Две Саши" (другая версия -- "две Шуры") заставляли своих сотрудников
отсиживать на открытых партсобраниях до полуночи, но только и всего. Даже
когда пришли годы "борьбы с космополитизмом", директор издательства,
малоодаренный, но честный А. К. Котов дальше слов не шел; М. Живов продолжал
редактировать польские книги, А. Садецкий -- румынские, Н. Глен --
болгарские. В 1949 году на работу в то же издательство пришла Юлия Живова
(дочь Марка, участника "Строф века -- 2"): ей довелось в 60-е годы спасать
переводами уже совсем иное поколение поэтов -- от Бориса Слуцкого и Давида
Самойлова до Иосифа Бродского.
-- одному из десятка, из сотни темных и тупых чиновников, кто, хотя шел в
издательство на службу, на деле спасал русскую поэзию, а отчасти ее творил.
Не зря в России написаны многие десятки стихотворений -- оригинальных! -- о
поэтическом переводе. Многие из них читатель найдет в моих заметках,
сопровождающих подборки в этой антологии. Исчерпать эту тему мне не под
силу. Одна лишь пародийная баллада Георгия Шенгели "Замок Альманах"
потребовала бы десятка страниц примечаний, но едва ли они нужны: почти все
герои баллады присутствуют в "Строфах века -- 2" как участники. "Там жили
поэты". Не только там, и не только так. Но жизнь "в коридорах Госиздата"
била ключом. Потом, понятно, стали закручивать гайки, пришли новые
заведующие, потребовавшие, чтобы договора им на подпись подавали не
как-нибудь, а с соблюдением процентной нормы национальностей: директор
"Художественной литературы", ныне шолоховедствующий Валентин Осипов, не
принимал договоров на перевод с Юнной Мориц и Маргаритой Алигер, покуда
редактрисса не догадывалась подложить в ту же пачку кого-нибудь, ласкающего
своей фамилией арийский слух Осипова, к примеру Виктора Топорова. Это из
числа анекдотических историй, куда больше было трагических: голодное
самоубийство Томаса Чаттертона, восемнадцатилетнего английского поэта, в
XVIII веке поразило умы англичан и не дает покоя их совести по сей день. В
XX веке в России такие истории проходили вообще незамеченными.
Похоже, именно это случилось в 60-- 70-е годы и с "партийной организацией",
и с "партийной литературой". Число стран "народной демократии" перевалило за
десяток, требовалось доказать, что и там сильна "прогрессивная" литература.
Молодые развивающиеся страны третьего мира тоже предполагалось ублажать
популяризацией их литератур в СССР; отдельного внимания требовала Латинская
Америка (особенно и яростно его требовала Куба), -- в "Художественной
литературе" спешно отпочковалась латиноамериканская литература, где
заведующий, В.С. Столбов, "опекал" (без иронии -- он их печатал!) Наталью
Горбаневскую, Юлия Даниэля, Анатолия Якобсона, опять-таки Иосифа Бродского,
-- это не считая вполне лояльных переводчиков "от Бога" -- от Анатолия
Гелескула до Натальи Ванханен.
Однако поэты серебряного века по календарным причинам (прошу прощения за
термин) уходили один за другим, а смена им в собственно советской литературе
была приготовлена страшная, -- кстати, этих "выдающихся советских" в
"Строфах века -- 2" не ищите, почти никого не найдете: за них по
преимуществу работали "негры", и составителю этой антологии сей факт
известен на собственной шкуре. Действительно поэтам (не "выдающимся
советским", а обычным) оставался единственный выход. Анна Андреевна
Ахматова, приняв на Ордынке у Ардовых очередную гостью, совсем юную Надежду
Мальцеву, выслушала ее стихи одобрительно, а потом сказала: "Надя, учите
языки". Этот совет Ахматовой и Мальцева, и все ее поколение, не говоря о
более молодых, приняли к сведению. В 70-е годы пробиться в поэтический
перевод иначе, как зная язык, работая без подстрочника (соответственно --
упрощая работу редакторам, до чего в эти времена они стали большими
охотниками), стало почти невозможно. Новое поколение вызубрило решительно
все языки с европейской графикой и даже многие из неевропейских. Составитель
"Строф века -- 2", в освоении чужих языков человек талантов очень средних,
вызубрил как минимум два таких экзотических языка -- африкаанс (бурский), на
котором по сей день говорят и пишут миллионов пять человек в Южной Африке, и
мальтийский, на котором говорит в десять раз меньше народу, но поэзия все
равно есть, и старая и новая, главное же -- весьма интересная и достойная
перевода. Чудовищная советская геополитика, которой требовалось доказать
присутствие СССР решительно везде, имела оборотную сторону, для нашей поэзии
безусловно положительную: поощрялось изучение маргинальных литератур.
Будущие лауреаты Нобелевской премии -- Дерек Уолкотт с острова Сент-Люсия,
нигериец Воле Шойинка, ирландец Шеймас Хини -- все они были известны у нас
задолго до того, как шведские лавры увенчали чело каждого.
В литературу пришла новая порода -- переводчик-хищник. Ему не обязательно
было нанимать "негров", он и сам кое-что умел, но не признавал за другими
права уметь тоже. Стоило некоему совсем не безвестному советскому
поэту-переводчику взяться за поэму, на которую хищник "положил глаз", -- как
самое малое следовало письмо в ЦК или звонок куда похуже -- и, если у нахала
не находилось своих защитников, то он обречен был завтра же по
провинциальным издательствам, платившим не девяносто копеек за строку, не
рубль десять и не положенные только "выдающимся" рубль сорок, а всего-то
сорок копеек минус десять за подстрочник, переводить несуществующих
"националов". Хищник был мстителен, чаще всего сотрудничал с "органами",
занимал немалые посты в местных организациях Союза советских писателей. От
хищника не всегда освобождала даже смерть: покуда длилось куцее советское
авторское право (когда-то 15 лет, потом -- 25), наследники железной лапой