наверное, заметили, что я постоянно говорю об актерстве и оригинальности,
о драматизации личности, о театральности как о выражении духовных
устремлений человека. Все это бесконечно прокручивается в моем мозгу. Вы
даже представить себе не можете, как часто я думаю о Румковском, о
сумасшедшем царе иудейском из Лодзи.
столицы текстильной промышленности. Когда немцы вошли в Лодзь, они сделали
Румковского представителем власти. О нем до сих пор спорят в эмигрантских
кругах. Этот Румковский был неудачливый предприниматель, уже немолодой.
Скандальный продажный тип, директор сиротского приюта, специалист по
выманиванию денег, взяточник - словом, в еврейской общине он был противной
и смешной фигурой. С большими склонностями к театральности, что часто
встречается в наши дни. Вы когда-нибудь слышали о нем?
[еврейский староста (нем.)]. Город разгородили на части. Гетто превратили
в рабочий лагерь. Детей отобрали и депортировали для уничтожения. Начался
голод. Мертвецов выносили на улицу и оставляли прямо на тротуарах, где их
подбирали труповозы. И среди всего этого кошмара Румковский был царем. У
него был собственный двор. Он печатал деньги и почтовые марки со своим
изображением. Он устраивал концерты и спектакли в свою честь. Были
церемонии, когда он выходил облаченный в царские одежды. Ездил он в
разбитой карете прошлого века, позолоченной и разукрашенной, которую
тащила еле живая белая кляча. Однажды он проявил мужество: заявил протест
против ареста и депортации своего советника, что в те времена было
равносильно смерти. За это его вышвырнули на улицу и избили прилюдно. Он
был грозой для евреев Лодзи. Он был царем иудейским. Он был диктатором. В
этом была пародия - сумасшедший царь возглавляет гибель полумиллиона
подданных. Может быть, он втайне надеялся спасти хоть ничтожную часть.
Может быть, своим сумасшедшим паясничаньем он хотел отвлечь и позабавить
немцев. О, эти ужимки неосуществившейся личности, княжеский или
диктаторский бред были очень кстати в момент, когда извечная тайная
враждебность к развитию человеческого сознания вынесла из всех затхлых
углов и нор гримасничающих клоунов, тщетно пытающихся отстоять свое Я.
Немцам, конечно, это могло понравиться. Они всегда были не прочь дополнить
юмористическим штрихом свои программы массовых убийств. Похохотать над
неуклюжей претенциозностью, над дурными шутками, которые шутит над нами
наше собственное Я. Над воображаемым величием насекомых. А кроме того, за
этими евреями все равно уже захлопнулась дверь, они принадлежали к разряду
списанных в расход. Царь Румковский, без сомнения, доставлял удовольствие
немцам своей театральностью. Шутовской царь - ведь это еще больше унижало
евреев. Это нравилось нацистам. У них была слабость к смертоубийственным
фарсам типа короля Убу. Они забавлялись психологическими извращениями. Это
приносило облегчение, смягчало ужасы. Вся эта история помогает понять,
какие формы принимает освобожденная совесть и какую кровожадную ненависть,
какой восторг испытывает убийца в момент ее, совести, унижения и провала.
часто разговариваю сам с собой. Но в Книге Иова есть жалоба на то, что Бог
требует от нас слишком многого. Иов протестует против того, что он
невыносимо возвеличен: "Что такое человек, что Ты столько ценишь его и
обращаешь на него внимание Твое? Посещаешь его каждое утро, каждое
мгновение испытываешь его? Доколе же Ты не оставишь, не отойдешь от меня,
доколе не дашь мне проглотить слюну мою?" И добавляет: "Ибо вот я лягу в
прахе; завтра поищешь меня, а меня нет". Слишком большая требовательность
к человеческой совести и к человеческим возможностям истощает меру
человеческого терпения. Я говорю не только о требованиях морали, но и о
способности воображения представить человеческую личность соответствующего
масштаба. А что есть, собственно, масштаб человеческой личности? Вот этот
вопрос я имел в виду, когда говорил о восторге убийцы при виде унижения
посредством пародии - при виде Румковского, царствующего среди дерьма и
помоев, правящего трупами. Именно это занимает меня, когда я думаю о
театральности всей этой истории. Конечно, исполнитель главной роли был
обречен. Многие актеры знают чувство обреченности, только агония не так
мучительна. Что же касается подданных Румковского - всей этой огромной
массы приговоренных к смерти, то я полагаю, что, поскольку они голодали,
то не чувствовали почти ничего. Даже мать не способна убиваться больше
двух-трех дней по поводу отобранного младенца, если она при этом умирает
от голода. Муки голода смягчают горе. Erst kommt das Fressen. Как видите.
мне об этом, если вам так кажется. Мне хочется указать на... впрочем, этот
человек мог быть безумцем с самого начала; возможно даже, что шок до
некоторой степени вернул ему разум; во всяком случае, в конце своей
карьеры он добровольно сел в поезд на Освенцим... Но я хотел бы указать на
убожество внешних форм, которые сегодня доступны человечеству, на
удручающее отсутствие убедительности в них. Это один из первых результатов
современного увлечения индивидуализмом. Фигура типа Румковского - это,
конечно, крайний случай. Преувеличение в наиболее чудовищном виде. В ней
виден распад худших эгоидей. Идей, взятых из поэзии, истории, традиций,
жизнеописаний, кинематографа, журналистики, рекламы. Как указывал Маркс...
- Но он не сказал, на что именно указывал Маркс. Он задумался; остальные
не нарушали молчания. Нетронутый ужин стыл на его тарелке.
щупал маленьких девочек, воспитанниц своего приюта, вероятно. Он ведь
знал, что всем суждено умереть. Поэтому для него все, казалось,
складывалось как история распада и заката его собственной личности.
Возможно, что человек, когда становится безнадежным импотентом, выпячивает
особенно грубо и назойливо этот инструмент - свою личность. Я нередко
наблюдал это. Помнится, я прочел в какой-то книге, не помню названия, что
когда люди придумали для себя это понятие - Человечность, - они потратили
уйму времени, изображая Человечность: смеялись и плакали, пользуясь любой
возможностью, даже изыскивая такую возможность; они наслаждались,
заламывая руки, исторгая влагу из слезных желез, барахтаясь и плавая в
туманной, запутанной, бестолковой, бушующей стихии человеческих чувств,
захлебываясь в волнах страстей, причитая над своей человеческой судьбой.
Это времяпрепровождение было осуждено в книге - главным образом за
недостаток оригинальности. Автор книги предпочитал интеллектуальный
аскетизм, ненавидел эмоции и признавал только возвышенные слезы, пролитые
после долгой сдержанной борьбы с собой в результате осознанной и
продуманной скорби.
наблюдать его так часто и в столь знакомых формах. Я прочел немало
сердитых его определений: пережитки прошлого, исторический хлам, мертвый
груз, буржуазная собственность и наследственное уродство. Некто может
воображать, что носит на шее новое нарядное украшение, восхитительно
разрисованное, но мы-то видим со стороны, что это всего лишь мельничный
жернов. Так же точно человек безумно гордится своей индивидуальностью,
тогда как нам ясно, что это подделка, приобретенная на дешевой распродаже,
штамповка из жести и пластика, цена которой - грош. Видя все это, человек
может решить, что не стоит труда быть человеком. Где же оно - это
вожделенное Я, которым стоит быть? Dou'e sia? - как поется в опере. Это
зависит от точки зрения. Это зависит от того, что он считает добродетелью.
Это зависит от его талантов и бескорыстия. Конечно, нам справедливо не
нравятся лжеиндивидуальность, подделка, банальность и тому подобное. Все
это отвратительно. Но и индивидуализм не представляет никакого интереса,
если он не выявляет истину. Оригинальность, величие, слава - все это мне
не интересно. Индивидуализм дорог мне только как инструмент для добывания
истины, - сказал Сэммлер. - Но отвлекаясь от этого на время, я хотел бы
суммировать сказанное мною такими словами: история нового времени подняла
на поверхность огромные множества, которые после долгой эпохи безымянности
и горькой безвестности заявляют свои права на имя, на достоинство, на
такую жизнь, которая в прошлом была доступна только дворянам,
аристократам, монархам и мифологическим богам. И они хотят наслаждаться
всем этим, как наслаждаются люди сегодня. Но это движение масс, как и все
великие движения, принесло с собой невзгоды и отчаяние. Успехи не
очевидны, страдания неисчислимы, формы частного бытия большей частью
дискредитированы, и все это вызвало непреодолимую тоску по небытию.
Придется с этим смириться, пока у человечества нет никакой этической жизни
и все сводится, бездумно и по-варварски, к личной воле каждого. И притом
еще эта непреодолимая тоска по небытию. Может быть, точнее это следует
выразить так: человек хочет посещать все другие состояния бытия, как бы
просачиваясь в них; он не хочет проникать туда, как определенная данность,
а просто желает охватить все, имея возможность входить и выходить из всех
состояний по собственной воле. А если так, то зачем ему быть человечным?
Большинство известных форм существования дает человеку слишком маленькую
надежду проявить могучие щедрые силы, заключенные в индивидууме. В
бизнесе, в профессиональной деятельности эти силы как бы подавляются: как
член общества, как житель большого города, этого гигантского муравейника,
как объект принуждения и насилия, как игрушка чужой воли, как муж и отец,
обязанный выполнить свой долг перед обществом, человек все меньше и меньше
может проявить эти живущие в нем силы. Поэтому, мне кажется, он и хочет
покинуть все известные ему состояния.
Обвинители понуждают христиан перейти границы своей не удовлетворяющей их
человечности. Но разве такой переход не приведет к хаосу? Не повлечет ли
он за собой освобождение от самого себя? Что ж, может быть, человеку и
пора отказаться от самого себя. Конечно, пора. Если только он может это
сделать. Но есть в нас нечто, требующее продолжения. Нечто, заслуживающее
Шломо Вульф
Конюшевский Владислав
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Белов Вольф
Смит Кордвейнер