сопротивление и уступила после долгой борьбы. Глафира Сергеевна настаивала,
чтобы он работал в частной лечебнице, которую открыл на Тверской какой-то
крупный доктор-делец. Но Митя отказался, объявив, что будет заниматься
наукой. Он обработал свои материалы по сыпному тифу, собранные во время
войны, и выступил с докладом, очень хорошим, так что ему предложили работать
сразу в двух институтах. И теперь Глафира Сергеевна даже довольна, что он
решил заниматься наукой, потому что он быстро выдвинулся и в прошлом году
защитил диссертацию.
Андрей, как будто ему самому никогда не пришло бы в голову то, что говорили
о Мите. - Что со времени Мечникова никто еще не нарисовал с такой смелостью
картину будущего развития медицинской науки.
не менее едва ли получится толк, потому что Митя разбрасывается и в конечном
счете не знает, что ему делать со своим талантом.
местами, что Митя теперь стал младшим братом, а Андрей - старшим. Никогда
прежде он не сказал бы, что Мите больше всего "мешает то обстоятельство, что
он прекрасный оратор" и что "у него слишком много времени уходит на шум".
тебя в Ленинграде.
он хотел узнать, сохранились ли у тебя дядины бумаги.
пробирки. Он машинально взял одну из них и посмотрел на свет. Потом положил
обратно, но остался у окна. Это продолжалось долго - он стоял и смотрел в
окно, за которым из белого сумрака северной ночи уже вставал рассеянный
утренний свет, а я сидела на табурете, у стола, и молча рисовала рожи.
удивительно светлыми, как всегда, когда он волновался.
Сергеевны? Мне стыдно, что я мог поверить ей, но ты понимаешь...
деревенская улица, поднимающаяся в гору, церковь, и церковная ограда, и
женщины, развешивающие на ограде белье, - все было окрашено в розовый цвет
всех оттенков - от нежного, чуть тронувшего неподвижные, воздушные облака,
до темного, начинавшегося у наших ног и уходящего к далекой зубчатой линии
кряжей. Я взглянула на Андрея: полузакрыв глаза, подняв голову, улыбаясь с
детски торжественным, добрым выражением, он смотрел туда, где поднимался
утренний, чистый, как будто умывшийся шар восходящего солнца.
БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР
фотографы называют это "не в фокусе". Должно быть, и вообще наши отношения с
той минуты, как мы встретились в Анзерском посаде, были "не в фокусе", хотя
мы, занятые с утра до вечера, лишь смутно замечали это. Теперь все стало на
место.
довольно часто гуляли, и он, можно сказать, показывал мне Анзерский посад.
Почти все дома были украшены резьбой, коньками, теремками, и на некоторых
были ставни, расписанные необычайно искусно. Андрей успел познакомиться с
северным народным искусством и так интересно рассказывал о нем, что можно
было заслушаться, тем более что я в этих вещах всегда разбиралась слабо. Он
собирал коллекцию - прялки, покрытые орнаментом из звездочек и крестиков,
переходящих в фигурки сказочных птиц, костяные ящички с крышками,
вырезанными как тончайшее кружево. Теперь ему вдруг вздумалось подарить всю
эту коллекцию мне, но я взяла только вышитое полотенце, понравившееся мне
своим простым, изящным рисунком.
фасадом, украшенным искусным орнаментом, был, как сказал Андрей, куда более
сложный орнамент запутанных отношений, недоброжелательства, злобы, обид.
Полгода назад здесь организовалась "артель по совместному рыбному лову". И
какие только несчастья не обрушивались на эту артель! То бесследно исчезали
лучшие переметы, то сельсовет настаивал, чтобы артель отдала один карбас для
почты. Увеличить улов в два-три раза можно было только одним способом:
достать моторный карбас, и Андрей с большим трудом выхлопотал в Архангельске
этот "трактор рыбных хозяйств". Но в разгар путины мотор оказался сломанным,
хотя артельщики берегли его как зеницу ока. Это была война,
последовательная, беспощадная, и выиграть ее было трудно, тем более что
Митрофан Бережной, известный на севере строитель судов, пользовался
значительным влиянием в сельсовете. У него было по меньшей мере вдвое больше
рыболовецкой снасти, чем у всей артели, и он давным-давно в моторном карбасе
отправлял в путину своих сыновей.
день, прошедший с тех пор, как в пролетке с откинутым верхом Андрей
отправился в "будущее", был рассказан. И мне все казалось, что еще
продолжается, то обрываясь, то возникая, наш недавний ночной разговор.
что она недаром прислушивается к нему, приходила мне в голову, когда я
смотрела на это покорное, нежное лицо, на бледно-розовые, горящие слабым
румянцем щеки. И я вспомнила, как Машенька расстроилась, чуть не упала в
обморок, когда Андрей делал интубацию и трубочка вместе с брызгами кашля
полетела ему прямо в лицо. Потом он попросил Машеньку посветить - он
осматривал мальчику горло, - и свечи озарили такое взволнованное лицо, с
такими заботливо мигающими, полными тревоги глазами! Впрочем, в нашем
дружеском разговоре не было ничего, что Машенька не могла бы слышать.
упомянул, что он написал Мите о нашей встрече, предупредив, что через
несколько дней я вернусь в Ленинград.
сама расскажешь ему эту историю. Я написал ему только: "Ты услышишь то, что
тебя поразит". Но вот о чем я хотел предупредить тебя. Ему будет очень
тяжело, потому что он... Ты не представляешь себе, как он ее любит!
Сергеевной не может быть никаких отношений. И вот еще. Я немного боюсь, что
он выслушает тебя и потом спросит: "Но где же сейчас находятся бумаги Павла
Петровича? Они сохранились? Не кажется ли вам, что давно пора вернуть эти
бумаги родным?"
очень не хочу, чтобы вы ссорились.
удалась, но результаты получились странные, причем не только с
микробиологической, но и просто с логической точки зрения.
задумывался над стрептококками, усиливающими дифтерию. А теперь подумайте
вы". Но, согласно моим опытам, стрептококк вовсе не усиливал дифтерию.
Напротив, можно было предположить, что стрептококк и палочка, вызывающая
дифтерию, находятся в плохих отношениях и думают только о том, как бы
причинить неприятность друг другу. Впрочем, из многих стрептококков это
неизменно случалось только с одним. Зато он не только не усиливал, а понижал
и даже в некоторых случаях останавливал рост дифтерийного микроба...
посада; в газетах каждый день стали появляться корреспонденции, фото,
рассказы очевидцев. Андрей тревожился о судьбе своего товарища, работавшего
в ялтинской больнице, и успокоился, лишь получив от него телеграмму. Трудно
было предположить, что и в Ленинграде может произойти землетрясение, и еще
труднее, что мое присутствие может его предотвратить, но я, сама не зная
почему, стала торопиться домой.
ночь халатик, я переписывала свою работу, быстро зашел Андрей, положил
передо мной письмо, сказал каким-то глухим голосом "спокойной ночи" и вышел.
Сперва я подумала, что это письмо из Ленинграда, Нет, на конверте было
только написано: "Тане". Я разорвала конверт.
даже подумать о том, что ты можешь мне не поверить, - вот почему я не хочу
уверять, что всегда любил тебя, еще в Лопахине, хотя мне кажется, что любил.
Я спрашивал себя: а если бы мы не знали друг друга с детских лет и здесь, в
Анзерском посаде, встретились впервые? Что изменилось бы? Только одно! Я не
терзался бы так долго, проверяя себя, боясь принять за любовь старую дружбу.
Случалось, что я с испугом и изумлением останавливался перед этим чувством -
мне казалось, что ты никогда не полюбишь меня. Но были и минуты неожиданного
счастья, когда я был почти уверен, что не нужно никакого письма, что еще
одно слово, и ты сама скажешь, что веришь в мою любовь и разделяешь ее. Но
время шло, и наконец мне стало страшно, что ты уедешь, а мы так и не скажем
друг другу этого последнего слова. Теперь жду его от тебя.
Земляной Андрей
Березин Федор
Мурич Виктор
Андреев Николай
Афанасьев Роман
Самойлова Елена