Чтение 45–й страницы книги ~Признания авантюриста Феликса Круля~

чтобы не выразиться грубее. Вы сильны в мифологии?

- Не слишком, маркиз. Я знаю, например, что есть такой бог Гермес. Но
этим мои сведения почти что и ограничиваются.

- Да и на что они вам? Ученость, которая временами, право же, бывает
довольно навязчива, - не для джентльмена, и в этом его сходство с
дворянином. Превосходная традиция, берущая свое начало в эпохе, когда
человеку знатного происхождения полагалось только хорошо сидеть на лошади,
а больше он вообще ничему не учился, даже читать и писать. Книги были
прерогативой попов. Многие мои приятели и сейчас придерживаются этого
обычая. Большинство из них - элегантные шалопаи, не всегда даже
симпатичные. А вы ездите верхом? Разрешите теперь и вам налить этого
"утоли моя печали". За ваше благополучие! За мое? Выпить, конечно, можно,
но толку от этого не будет. На таковое надежды мало. Верхом вы, значит, не
ездите? Я уверен, что из вас вышел бы превосходный наездник, вы прямо
рождены для верховой езды и в Булонском лесу, конечно, заткнули бы за пояс
любого всадника.

- Признаюсь, маркиз, я и сам в этом почти уверен.

- Что ж, это не более как здоровая самоуверенность, милейший Круль.
Здоровой я ее называю потому, что тоже уверен в вас, и не только
касательно верховой езды... Разрешите мне быть вполне откровенным. Вы мне
не кажетесь человеком, склонным к сообщительности и сердечным излияниям.
Последнее слово вы все же предпочитаете держать про себя. Вас окружает
атмосфера какой-то таинственности. Pardon, я становлюсь нескромным. То,
что я так говорю, служит доказательством моей собственной ветрености и
невоздержанности на язык, но также и моего к вам доверия.

- За которое я всем сердцем признателен, милый маркиз. Разрешите мне
спросить, как поживает мадемуазель Заза? Я даже несколько удивился,
встретив вас здесь без нее.

- Как это мило, что вы спрашиваете о ней. Ведь вы тоже находите ее
очаровательной, правда? Да и почему бы вам не восхищаться ею? Я вам это
разрешаю. Я всем на свете разрешаю находить ее очаровательной. И все-таки
мне хотелось бы укрыть ее от глаз света, иметь ее для себя одного. Бедная
девочка занята сегодня вечером в своем театрике "Фоли мюзикаль". Она там
на ролях субреток, вы этого не знали? Сегодня она играет в "Дарах феи". Но
я уже столько раз смотрел эту штуку, что теперь решил пропустить
вечер-другой. И еще меня огорчает, что она так мало одета во время своих
куплетов. Правда, это очень красиво, но мало есть мало, и я от этого
страдаю, хотя по началу такой, с позволения сказать, костюм и заставил
меня без памяти в нее влюбиться. А вы были когда-нибудь влюблены до
сумасшествия?

- Я, право, уже почти готов последовать вашему примеру, маркиз.

- Что вы знаете толк в любви, мне ясно и без ваших заверений. И все же
вы, по-моему, принадлежите к людям, которых любят больше, чем они любят
сами. Разве я не прав? Хорошо, не будем углубляться в эти дебри. Заза поет
еще и в третьем акте. Потом я за ней заеду, и мы будем пить чай уже в
квартирке, которую я снял и обставил для нее.

- Желаю вам приятно провести время. Но это значит, что нам следует
поторапливаться с нашим лафитом и с окончанием столь приятной для меня
беседы. У меня лично в кармане билет в Комическую оперу.

- Правда? Я не люблю торопиться. Кроме того, я могу протелефонировать
малютке, чтобы она дожидалась меня дома. А вам очень бы не хотелось
опоздать на первый акт?

- Нет, почему же? "Фауст" прелестная опера, но ведь не может быть,
чтобы она привлекала меня больше, чем вас мадемуазель Заза.

- Я бы с удовольствием еще поболтал с вами здесь, мне хочется
поподробнее рассказать вам о своих горестях. Ведь вы уже, конечно, поняли
по некоторым словам, сорвавшимся сегодня у меня с языка, что я нахожусь в
тяжелом, очень тяжелом положении.

- Несомненно, милый маркиз, и я только ждал удобного случая, чтобы с
искренним участием спросить вас о ваших затруднениях. Они касаются
мадемуазель Заза?

- О, если бы речь шла не о ней! Вы слышали, что я должен отправиться в
путешествие? На целый год!

- Почему же непременно на целый год?

- Ах, милый друг! Дело в том, что мои бедные родители - я уж как-то
рассказывал вам о них - знают о моей связи с Заза. Она ведь длится больше
года, - и не по анонимным письмам или случайно услышанным сплетням, а
потому, что я был так прямодушен и ребячлив, что в письмах вечно
проговаривался о своем счастье, о своих мечтах и желаниях. У меня, вы
знаете, что на уме, то и на языке, а с языка и до пера дорога недолга.
Милейшие старички сделали справедливый вывод, что я серьезно отношусь к
этой истории и намерен жениться на девочке, или "этой особе", как они ее
называют, и теперь рвут и мечут. Они были здесь и уехали только третьего
дня; тяжелое это было время - целая неделя пререканий, с утра до вечера.
Отец говорил со мной низким басом, а мать - очень высоким голосом,
вибрирующим от слез; он - по-французски, она - по-немецки. О, разумеется,
у них не сорвалось с языка ни единого грубого слова, кроме постоянно
повторяющегося словечка "особа", но право же мне было бы не так больно,
если б они называли меня дурным, сумасшедшим человеком, обесчестившим свою
семью. Этого они, однако, не делали, они только всеми святыми заклинали
меня не давать им и обществу повода для подобных обозначений, и я, в свою
очередь, низким и вибрирующим голосом уверял, что мне очень больно
причинять им огорчения. Я ведь знаю, что они меня любят и желают мне
добра, но в чем оно для меня, понятия не имеют. Они даже намекали, что
лишат меня наследства, если я осуществлю свои скандальные намерения. Этого
слова они, правда, не произнесли - ни по-французски, ни по-немецки. Я уже
сказал, что из любви ко мне они вообще воздерживались от жестоких слов.
Все это мне дали понять лишь описательно, предоставив догадываться самому
о такой угрозе и сделать соответствующий вывод. Я-то, конечно, считаю, что
при положении моего отца и его широком участии в стальной промышленности
Люксембурга я бы вполне свел концы с концами, живя на обязательную долю.
Но лишение наследства, что и говорить, все же неприятно сказалось бы на
мне и на Заза. Сами понимаете, не такая уж это радость - выйти за
человека, лишенного наследства.

- Отчасти понимаю, стараясь поставить себя на место мадемуазель Заза.
Но при чем тут ваше путешествие?

- С этим проклятым путешествием дело обстоит так: родители хотят меня
сплавить из Парижа. Отец так и выразился: "Надо тебя сплавить".
Препротивное слово, и как его понять, я, ей-богу, не знаю. То ли они
полагают, что я должен, как сплавное бревно, болтаться в холодной воде,
вместо того чтобы лежать в постели с Заза, наслаждаясь ее сладостным
теплом, - дрожь пробирает при одной мысли, - то ли рассчитывают сплавить
меня с какой-то другой женщиной, как сплавляют металлы, в надежде, что я
позабуду Заза. Такова идея, и ей должно служить это пресловутое
путешествие, на которое мои родители решили не щадить затрат, - ведь оно
пойдет во благо их сыну! И вот мне предстоит уехать из Парижа на долгий
срок, уехать от "Фоли мюзикаль" и от Заза, повидать новые страны, новых
людей, призадуматься над виденным - словом, "выбить дурь из головы" - они
это называют "дурью" - и вернуться другим, понимаете ли, - "другим
человеком". Ну скажите на милость, могли бы вы пожелать сделаться другим
человеком, не таким, как вы есть? У вас в глазах сомнение! Но я ничуть,
ничуть этого, не желаю. Я хочу остаться таким, каков я есть, и не желаю,
чтобы предписанное мне лечение путешествием вывернуло наизнанку мой мозг и
сердце до такой степени, чтобы я отказался от самого себя и позабыл Заза.
А ведь это вполне возможно. Долгая разлука, резкая перемена воздуха,
тысячи новых впечатлений могут к этому привести. Но именно потому, что я
теоретически считаю это возможным, мне этот эксперимент и внушает такое
отвращение.

- Но подумайте! - заметил я. - Став другим, вы уже не будете искать в
себе ваше прежнее, теперешнее я, не будете сожалеть о нем, потому что вы
будете уже не вы.

- И что ж, по-вашему, это утешение для меня теперешнего? Как можно
хотеть забыть? Я не знаю ничего более жалкого и противного, нежели
забвение.

- И тем не менее знаете, что ваше отвращение к этому эксперименту не
послужит залогом его неудачи?

- Да, теоретически. Практически же об этом не может быть и речи. Мои
родители в своем попечении о сыне замышляют любвеубийство. Но они потерпят
неудачу, я в этом так же уверен, как в себе самом.

- Это уже немало. Но разрешите спросить, считают ли ваши родители, что
это именно только эксперимент, и готовы ли они в случае, если он окончится
неудачей и ваши желания выдержат испытание стойкостью, пойти таковым
навстречу?

- Я спрашивал их и об этом, но прямого "да" так и не добился. Им самое
главное меня "сплавить", ни о чем другом они сейчас думать не в состоянии.
В том-то и беда, что я им дал обещание, а они мне - никакого.

- Вы, значит, согласились на отъезд?

- А что мне еще оставалось? Не мог же я подвергнуть Заза риску лишения
наследства. Я ей сказал, что должен буду уехать, и она очень плакала -
отчасти из-за долгой разлуки, а отчасти из-за того, что она боится: вдруг
родители предписали мне правильный курс лечения и я вернусь уже с иными
намерениями. Я ее вполне понимаю. Мне и самому иногда становится страшно.
Ах, друг мой, что за мучительная дилемма! Я должен уезжать - и не хочу;
дал слово уехать - и не могу. Что мне делать? От кого ждать помощи?

- Вам действительно можно посочувствовать, милый маркиз, - сказал я. -
Но раз уж вы взяли на себя такое обязательство, то никто его с вас не
снимет.

- Никто?

- Никто.

Разговор на несколько мгновений выдохся. Маркиз вертел в руках свой