Чтение 45–й страницы книги ~Жестокость~

Нам надо было сделать большой крюк по городу, чтобы зайти сейчас в наше
управление. И мы сделали этот крюк, прошли по улице Марата, свернули в
Ольшевский переулок и вышли прямо к бывшему махоткинскому магазину, где
работала кассиршей Юля Мальцева.

На железных дверях магазина под лампочкой в проволочной сетке висел,
как всегда в эту пору, огромный ржавый замок. Юля давно уже ушла домой, на
свою Кузнечную улицу.

Проще всего, казалось бы, нам с Венькой вместе пойти к ней домой в этот
вечер, если он стеснялся идти один. Но он ждал от нее письма, точно она
живет в другом городе. Это письмо ему нужно было сейчас, до крайности.

Он просто не мог жить без этого письма.

В дежурке нас опять встретил Узелков. Опять стал приставать к Веньке с
просьбой допустить его к Воронцову. Венька сказал, что Воронцов не
игрушка, и принялся перебирать свежую пачку писем, только что доставленных
с почты и лежавших на столе дежурного.

- Все-таки, Вениамин, ты извини меня, но ты очень жестокий человек! -
сказал ему Узелков. - Неужели ты не способен понять, что беседа с
Воронцовым мне нужна не для игры, а для работы?

- Ничего я теперь не способен понять, - ответил Венька, так и не найдя
письма. - Иди к начальнику. Вы с ним, как я замечаю, дружки и все хорошо
понимаете. А я ничего не понимаю.

- Да, теперь я вижу, что ты человек, не обижайся, но я вижу, что ты
человек недалекий. - Узелков вынул из портфеля книгу. - Мне сегодня
случайно пришлось прочесть вот это твое письмо, и я страшно удивился. Хотя
я не охотник читать чужие письма, тем более любовные.

Узелков раскрыл книгу, и из нее выскользнул и полетел на пол конверт с
письмом.

Венька быстро наклонился и поднял его.

Я узнал конверт того письма, которое он всю ночь писал перед нашей
последней операцией. Как это неприятно, что оно попало в руки Узелкова.

- Ты где его взял? - спросил Венька.

- Не вытаращивай глаза, - насмешливо попросил Узелков. - Я еще не
арестованный. И тут нет ничего загадочного. Твое письмо лежало в моей
книге "Огонь любви", которую я давал читать Юле Мальцевой. Сегодня она
вернула мне мою книгу...

Венька быстро перечитал свое письмо, потом тщательно и спокойно
разорвал его и разорванное положил в карман.

В дежурку вошел наш начальник. Он вынул из застекленного ящика,
висевшего над головой дежурного, ключ от кабинета и, выходя из дежурки
сказал:

- Малышев, зайди ко мне.

Узелков пошел за ними. Но начальник не принял его.

Венька вышел из кабинета минут через пятнадцать вспотевший,
взъерошенный и злой.

Я спросил:

- Ну что, не пойдем к Долгушину? Пожалуй, поздно.

- Нет, почему? Пойдем. Куда угодно пойдем, если надо.

По дороге он все время плевался, точно попробовал что-то горькое.

Я ни о чем его не спрашивал.

В окнах здания укома партии и укома комсомола горел свет, когда мы
проходили мимо. Даже одно окно на втором этаже было распахнуто. У
раскрытого окна сидела завучетом Лида Шушкина и стучала на пишущей
машинке, несмотря на поздний час.

Мы остановились под окном. Венька спросил, в укоме ли Зуриков.

- Уехал, - сказала Лида, навалившись грудью на подоконник и высунув
стриженную после тифа голову из окна. - Вчера еще уехал насчет
двухнедельника по борьбе с самогоноварением. И от вас ведь тоже кто-то
поехал...

- А Желобов, не знаешь, сейчас в укоме партии?

- Нет, - замотала головой Лида. - Он тоже уехал. Да вы что
хватились-то? - удивилась она. - Все сотрудники ушли уже по домам. Я вот
одна сижу. Просто беда, какая запущенность в личных делах!..

Она еще что-то говорила, но ни я, ни Венька не слушали ее. Я смотрел на
Веньку. У него было какое-то странное лицо, будто он в самом деле тяжело
заболел.

- Ну ладно, - сказал он, словно очнувшись, - пойдем к Долгушину, если
ты хочешь... Я не возражаю. Мне все равно.

У Долгушина он слегка успокоился. В передней перед зеркалом аккуратно
причесался, подтянул голенища сапог, оправил гимнастерку и вошел в
павильон, как всегда входил в общественные места, чуть приподняв голову.

В глубине павильона на деревянном помосте смуглый и длинный, чем-то
напоминающий змею молодой человек в черном костюме с белой грудью,
размахивая соломенной шляпой-канотье, отбивал чечетку и выкрикивал
входившую тогда в моду песенку о цыпленке жареном и цыпленке пареном,
который тоже хочет жить. Он трудился добросовестно, этот молодой человек,
то подпрыгивая, то приседая и в сидячем положении, на корточках, продолжая
отбивать чечетку.

- Умеет, - посмотрел на него Венька, но не улыбнулся.

Долгушин заметил нас, когда мы уже уселись в дальнем углу.

- Ох, какие дорогие гости пожаловали! - подбежал он стариковской рысцой
к нашему столику.

- Ужин бы нам, - сказал Венька.

- И пивка позволите?

- И пивка.

Уже накрыв на стол, Долгушин, изогнувшись и заглядывая нам в глаза,
спросил:

- Говорят, поймали вы этого самого Воронцова?

- Поймали, - кивнул Венька.

- Говорят, начальник ваш сильно отличился? Говорят, он сам и ловил его
и очень отличился? Перестрелка, говорят, была?

- Была, - опять кивнул Венька.

- Вот видите, - округлил глаза Долгушин. - Ну, хорошо. Очень хорошо. -
И он еще больше изогнулся перед нами: - Интересно, что же вы будете теперь
делать с ним? Застрелите, наверно...

- Застрелим, - механически подтвердил Венька.

- Ну, хорошо, - опять сказал Долгушин. - Очень хорошо. А я думал, вы
его еще судить будете.

Венька почти не слушал Долгушина. И поэтому я, чтобы не было неясности,
кратко объяснил, что мы никого не судим, мы только ловим, а это уж суд
решит, что с ним делать, с Воронцовым.

- Суд? - снова округлил глаза Долгушин. - Ну, это хорошо. Очень хорошо.

- Что хорошо? - сердито спросил я.

- Все хорошо, - сказал Долгушин. - Поймали - значит, хорошо. Теперь уже
будет полное спокойствие. - И, взмахнув салфеткой позади себя, как лиса
хвостом, отошел от стола.

Венька выпил пива сразу два стакана, но котлеты есть не стал, слегка
поковырял вилкой и отодвинул тарелку.

Пока я ел, он задумчиво водил ножом по скатерти, вычерчивая незримые
фигуры. Потом сжал в кулаке нож, легонько постучал им по столу и сказал:

- А все-таки мне здорово обидно...

- Да уж, Юлька поступила некрасиво, - поддержал я разговор. - Главное,
нашла кому показать письмо - Узелкову! Он теперь будет трепаться.

- Ерунда, - сказал Венька и сделал свое обычное отталкивающее движение,
будто отметая что-то мелкое, ненужное, наносное. - Не в этом дело. Совсем
не в этом. И Юля, я считаю, ни в чем не виновата. Просто мне самому не
повезло. Это как моя мама говорила: "Оце тоби, чайка, и плата, що в тебе
головка чубата". Я сам, наверно, во всем виноват. Но я по-другому не
могу...

- А мать у тебя украинка?

- Украинка.

Голос у него был очень усталый, как у пьяного, хотя он, конечно, не мог
захмелеть от двух стаканов пива. Может, у него опять заболело плечо? Ведь
так бывает, что рана затянулась, зажила, а внутри еще что-то болит, ноет,
и даже в голове мутит. У меня у самого так было после ранения. Я
внимательно посмотрел на него и спросил:

- Тебе, Венька, что, нехорошо?

- Конечно, нехорошо, - ответил он и стал наливать пиво в граненые
стаканы сначала мне, потом себе. - И для чего я это письмо дурацкое
написал? Хотя что ж, хотел написать и написал. Не жалею...

- Можно, - сказал я, отхлебнув пива, - можно как-нибудь сделать, чтобы
Узелков не трепался насчет письма. Можно его как-нибудь предупредить...

- Да что мне Узелков! - брезгливо поморщился Венька. - Я сам еще больше
его натрепался. Мне теперь так противно все это дело с Воронцовым, будто я
сволочь какая-то, самая последняя сволочь и трепач!

- Но все-таки ты сделал большое дело, Венька. Я считаю, что это ты один
все сделал. То есть ты главный закоперщик. И даже, смотри, у начальника
заговорила совесть, если он хочет представить тебя к награде. Значит, у
него заговорила совесть...

У Веньки по лицу прошла как бы тень улыбки.

- Если б у него была совесть, она бы, может, заговорила. Но у него нету
никакой совести. Я это сейчас хорошо понял. Ты знаешь, что он хочет? Он
хочет, чтобы мы все это дело оформили так, будто это не Лазарь Баукин
повязал Воронцова, а мы повязали и Воронцова, и Баукина, и всех остальных.
А ты же сам видел, как мы их вязали?

- Конечно. Я даже удивился...

Венька отпил пива и зажмурился.

- Мне сейчас стыдно перед Лазарем так, что у меня прямо уши горят и все
внутри переворачивается! - сказал он. - Выходит, что я трепался перед
ними, как... как я не знаю кто! Выходит, что я обманул их! Обманул от
имени Советской власти! Какими собачьими глазами я буду теперь на них