в городской духоте и шуме. И какая литература была -- Пушкин, Лермонтов,
Толстой, Чехов! Сталин, говорят, пыхнул трубочкой и молвил: "Так они, на
дачах сидючи, царизм и свергли! Ты хочешь, Максимыч, чтоб они и нас так
же?!" Горький испуганно замахал руками и начал объяснять, что имел в виду
совсем другое! Тогда Сталин покивал и сказал: "Ладно. Ты -- основоположник
пролетарской литературы, поступай со своей сволочью как знаешь!" Возможно,
это была самая большая ошибка отца народов за все годы его правления...
выбрал не случайно. Во-первых, само название местности до смешного подходило
для компактного проживания пишущей интеллигенции. А во-вторых, места
чудесные: сосны, река и всхолмленная голубоватая даль. Кстати, в молодые
годы Алексей Максимович тут бывал на рабочих маевках, которые, как мы бы
теперь выразились, спонсировал текстильный миллионер Савва Морозов,
застрелившийся задолго до накликанной буревестником и проплаченной им самим
революции. Приехал Горький сюда, огляделся, всплакнул, по своему
обыкновению, а вечером написал в Париж Ромену Роллану: "Будем, Рома,
возделывать свой садик. Приезжай!" Роллан приезжал, погостил, но не остался,
а вернулся в свою Францию.
рубленые, с затейливыми верандами и беседками, окруженные глухими заборами.
Распределяли их между заслуженными писателями Горький и Сталин сообща,
спорили, составляя списки. Вождь старался, чтобы дачи достались хорошо
поработавшим на революцию литераторам, и упрекал классика: "Что-то ты,
Максимыч, одних попутчиков мне подсовываешь?" А Горький махал руками,
оправдывался, но все-таки добился нескольких дачек и для хороших писателей.
Сложный был человек и трагическая фигура отечественной культуры. Потому и
псевдоним такой -- Горький. Да и время было непростое: только литератор
заселится, семью разместит, рукописи разложит, как приедет ночью черный
автомобиль и увезет всех обитателей в неизвестном направлении. И снова
начальство ломает голову -- кому освободившуюся дачу выделить. Подумают,
поспорят, выделят, а там глядь -- снова ночные шины на дорожке
зашуршали... После смерти Горького Сталин распределял дачи вместе с
Фадеевым, а с хрущевских времен передали это непростое дело в ведение
правления Союза писателей. Сколько скандалов и обид было, с ума сойти!
Горынин получил свою дачу вскоре после выхода "Прогрессивки", когда ему
поручили выступить с речью на съезде партии и он пожаловался, что трудно ему
писать такое ответственное выступление в шумной городской квартирке.
в Перепискино поэт Яков Чурменяев, дед нынешнего Чурменяева. До революции
служил он приказчиком в мануфактурной лавочке купца Галкина и фамилию носил
обыкновенную -- Еропкин. Когда пришли красные, он первым делом выдал им
своего хозяина, схоронившегося между штуками ситца. Галкина шлепнули, а Яшу
Еропкина, признав тружеником аршина и пролетарием прилавка, взяли в отряд
писарем. Но скучно ему было перебеливать приказы да списки, завел себе он
кожанку, папаху и маузер. А когда очередную партию "контриков" в расход
пускали, попросил у командира разрешения -- пристрелять новое оружие.
Командир подивился таким склонностям бывшего приказчика и откомандировал его
в ЧК -- там можно каждую ночь маузер пристреливать. И хотя именно там Яков
познакомился со вторым мужем Кипятковой, став свидетелем его трагической
гибели, но все-таки не остыл и не одумался. Через некоторое время
Еропкина назначили командиром продотряда, наводившего ужас на уездных
крестьян, которые по своей прирожденной тупости, о чем так хорошо писали
товарищи Бухарин и Троцкий, ну никак не хотели отдавать хлеб голодающим
рабочим Москвы и Питера, а прятали его даже в навозных кучах. Темные мужики
вообще додумались считать Еропкина чертом. Когда он, одетый в кожаную
тужурку, внезапно влетал в деревню на своем черном коне и, глядя в
цейсовский бинокль, размахивал шашкой, насмерть перепуганные селяне
крестились, приговаривая: "Чур меня! Чур меня!" Было из-за чего пугаться: по
своему обыкновению, Еропкин сначала рубил мироедов шашкой и, лишь утомясь,
спрашивал, где хлеб. Этим "чур меня" Еропкин страшно гордился, видя в нем
невольное признание врагами своих революционных заслуг. Но все кончилось
плохо. Однажды -- дело было в селе Желдобино, -- намахавшись шашкой и
погубив народу бесчисленно, он, поостыв, спросил: !!ldblquote Где хлеб?" и
выяснил, что селяне зерно сдали вполне добровольно, и оно, погруженное на
подводы, полдня как дожидается возле комбеда. За такое бессмысленное
самоуправство Еропкина вызвали в губ-ком, пропесочили и выгнали из
командиров к чертовой матери.
задумался о том, где заработать на хлеб насущный. Конечно, можно вернуться в
приказчики, но торговать нечем, так как все распределялось начальством. И
чтобы добыть справные башмаки, нужно было получить мандат в каком-нибудь
подотделе или ячейке. Да и стыдно после шашки снова в руках аршин держать.
За что ж тогда боролся? Размышляя о том, кем бы стать, Еропкин вспомнил, что
самые дорогие отрезы в лавке купца Галкина всегда покупал один литератор,
писавший святочные стихи и рассказы в губернскую газету. Прикинув все "за" и
"против", Еропкин стал поэтом, благо грамотой владел и почерк имел
писарский. Оставалось только подобрать псевдоним, ибо без оного и соваться в
молодую пролетарскую литературу было как-то неловко. На дворе стояла эпоха
псевдонимов, вся страна, начиная с Ленина и заканчивая каким-нибудь
последним Сашей Красным, сочинявшим подписи к революционным плакатам,
носила псевдонимы. И вспомнив испуганно крестившихся при его появлении
мироедов, Еропкин подписал свои первые стихи "Чурменяев". Да так и остался в
литературе. Замечу как бы вскользь, некоторые его собратья по перу,
поленившиеся взять псевдонимы, кончили плохо -- Есенин, Маяковский,
Мандельштам и другие...
большую поэму о борьбе за Советскую власть для взрослых и послал ее на отзыв
Горькому. Тот и подсказал начинающему автору обратиться к юным читателям,
начертав на полях рукописи резолюцию: "Детский лепет!" Этот автограф
великого пролетарского писателя потом очень помог Чурменяеву в жизни --
открыл ему редакции журналов и газет, где и появились его первые стихи,
посвященные борьбе за личную гигиену, столь необходимую молодой республике,
изнывавшей от вшей и нехватки медикаментов:
было большой редкостью в те суровые литературные годы. У Чурменяева
появилась определенная известность, пошли благодарные письма от читателей,
которые только-только выучились читать да писать благодаря всенародной
борьбе с неграмотностью. Теплое письмо пришло даже от девушки из села
Желдобино. Юная ликбезовка, сочинившая его, не могла себе вообразить, что
страшный командир продотряда Яков Еропкин и добрый поэт Чурменяев -- одно и
то же лицо! К тому времени он женился и бедствовал с молодой женой и сыном в
маленькой комнатушке, полученной по ордеру КАРПа (Красной ассоциации
революционных поэтов). Тогда он снова обратился к Горькому, и тот переслал
его прошение по начальству с припиской: "Жалкий человек. Помогите. Ваш
Горький". Кстати, любознательный читатель может найти это письмо с
автографом Горького в полном собрании сочинений Якова Чурменяева. Но там
почему-то значится несколько иначе: "Жалко человека. Помогите. Ваш Горький".
После этого детскому поэту дали крошечный флигелек в Перепискино, поначалу
задуманный как банька, но из-за нехватки места переоборудованный под жилье.
до детишек линию партии, направленную на изучение языков вражьих стран:
дачным окрестностям на велосипеде, лазал за яблоками в соседние сады и
заодно слушал разговоры, которые вели знаменитые писатели, выпивая со своими
гостями за столами, накрытыми прямо в саду. Разговоры он обычно пересказывал
папе. Тот задумчиво кивал и записывал, а вскоре по усыпанным хвоей дорожкам
зашуршал черный автомобиль. И хотя, конечно, это было простое совпадение,
ибо такие же автомобили шуршали по всей стране, но со временем семья
Чурменяевых перебралась в освободившуюся большую дачу, где и осталась
навсегда.
мучить ночные кошмары, он вскакивал, хватал старую боевую шашку и с воплями
"Чур меня!" начинал отмахиваться от напиравших на него призраков, которые,
по его словам, каждую ночь приносили ему в своих разрубленных черепах зерно
для голодающего Питера. Его лечили. На время он утихал, а потом все
начиналось сначала. Однажды ночью он по неосторожности зарубил себя
собственной шашкой. Похоронили его торжественно: как он и просил, на
Перепискинском кладбище. Все центральные газеты вышли с некрологами и
статьями "Детская литература осиротела", "Любимый ученик Горького" и т.д. А
через неделю пришли отбирать дачу -- ведь Чурменяев-сын, как я уже сказал,
учился не очень хорошо и в писатели не вышел, став всего лишь руководителем
среднего звена. А поселиться в огромной даче желающих было очень много,
началась даже тайная война за право внести свой диван в исторический дом.
В этой войне серьезно пострадали несколько "космополитов". И тут Чурменяевым
пришла в голову замечательная идея -- они объявили дачу домом-музеем
выдающегося писателя, а себя хранителями. А против хранителей не попрешь, и
беспардонные соискатели, рыча и облизываясь, отступили. Надолго ли? И
поэтому своего наследника Чурменяев-средний воспитывал с твердой установкой