Чтение 45–й страницы книги ~Ночевала тучка золотая~

Может, этот холм и есть утес, а ротонда - тучка.. Колька оглянулся и
вздохнул. А может, тучка - это поезд, который Сашку увез с собой. Или нет.
Утес сейчас - это Колька, он потому и плачет, что стал каменным, старым,
старым, как весь этот Кавказ. А Сашка превратился в тучку... Ху из ху? Тучки
мы... Влажный след мы... Были и нет.

Колька почувствовал, что снова хочет заплакать, и встал. Нашел надпись,
которую они тут сделали 10 сентября. Поискал острый кремешок, дописал внизу:
"Сашка уехал. Остался Колька. 20 октября".

Зашвырнул камешек, проследил, как он катится по склону горы, и стал
следом спускаться.

Потом он умыл лицо в одной из ямок с горячей водой и пошел по дороге
вверх, туда, где было их подсобное хозяйство. Он еще не знал, что скажет
воспитательнице Регине Петровне.

Подходил к хозяйству, уж и за последнюю горку повернул, но так и не
придумал, соврет или правду скажет. Он не хотел пугать ее да мужичков.
Тут-то им не опасно. Паси скот да пеки дылду. Только он не станет здесь
жить. Он скажет: "Сашка уехал, и мне надо ехать". Конечно, он им отдаст весь
джем из заначки, лишь банку себе на дорогу возьмет. И тридцатку возьмет. Это
их с Сашкой состояние, недаром в Томилине по корочке складывались, чтобы
тридцатку свою личную заиметь. Теперь Сашке деньги не нужны. Он задаром
путешествует...

Он теперь навсегда бесплатный пассажир. Колька подошел к навесу, но
никого не увидел. Небось спят, решил. Постучал в окошко, в домик заглянул. И
тут никого. Койка застелена, аккуратно, как все у Регины Петровны, и вещи на
своих местах, а хозяйки нет.

Колька подумал, что они ушли коров доить. Он вернулся под навес,
пошарил по посуде, нашел мамалыгу в котелке и прямо рукой загреб в рот.
Только сейчас он подумал, что зверски хочется есть. Он стал доставать горсть
за горстью и все это мгновенно проглотил. Но не наелся. Выскреб дочиста
котелок, потом творог нашел и тоже съел. Регина Петровна вернется, отругает,
но простит. Он же не нарочно, с голодухи.

Он запил водой, прилег на камыш, на свою и Сашки-ну лежанку. И вдруг
уснул.

Проснулся под вечер от тишины. Он был один, лишь птицы гомонили на
крыше. Он дошел до ключа, напился и ополоснул лицо.

Было почему-то не по себе от этой тишины и от одиночества. Он спустился
к огороду и далее на луг, где паслось стадо. Еще недавно они все стояли тут
и называли бычков и телок разными именами. А козы самокрутку с огнем
сожрали, аж дым из ноздрей. Теперь все стадо повернулось к нему, и козы
заблеяли, узнали, и бычок тот, который Шакал, побежал Кольке навстречу... И
самое странное, что злобная корова Машка, которая при виде Кольки рога
наставляла, вдруг тоже замычала ему призывно и совсем по-доброму:
"Му-му-у-уЬ Признала наконец. Да что толку. Вот если бы она ответила, где
пропадает Регина Петровна с мужичками. И вдруг вспомнил: ведь нет ишачка с
тележкой!

Ну, конечно, она уехала за ними в колонию! Сашка, тот бы мигом
сообразил! Наверное, съездила на станцию, не нашла их и рванула скорей в
колонию! А он-то, сачок, дрыхнет тут!

Как не хотелось Кольке возвращаться через деревню в колонию! Но
представил себе разбитые, брошенные дома, а среди них растерянную,
напуганную Регину Петровну, которая их с Сашкой ищет! Она и поехала-то из-за
них в это пропащее место, где еще чечены на конях рыщут, а он, Колька, еще
колеблется, еще мучается - идти ему или не идти!

Кто ж теперь ее будет спасать, если не Колька!

Последний раз он оглянулся, пытаясь хоть за что-то зацепиться глазом.
Уж очень трудно преодолевал он свое нежелание, несмотря на свои собственные
уговоры. Да и что-то его удерживало, он не мог понять, что именно.

И только когда вышел и полчаса прошагал по теплой, нагретой за день
дороге, вспомнил: он же хотел посмотреть, цела ли их красивая одежда? Желтые
ботиночки, да рубашка со штанами, да пестрая "тютюбейка"... Или уперли?
Теперь-то, пока они с Региной Петровной ищут друг друга, наверняка упрут!

В густых сумерках миновал он станцию. Эшелона с военными уже не было.
Зато было много следов на дороге, и кукуруза на обочине помята и поломана.

А дальше - гарью запахло. Колька не понял, в чем дело, вот Сашка, тот
мигом бы догадался. Сашка бы только мозгой шевельнул и выдал: "А знаешь, они
ведь урожай палят! Чеченов из зарослей выживают!"Так подумал Колька и только
потом сообразил, что это он, он сам, а не Сашка подумал.

Гари становилось больше, уже дым над дорогой, как поземка, полз. Глаза
у Кольки слезились и болели. Он тер глаза, а когда было невмочь, ложился
лицом вниз в траву, ему становилось легче.

Встречались выжженные проплешины. По бокам, и особенно впереди небо
играло красными сполохами, и даже тут, на дороге, было от этих сполохов
светлей.

А потом Колька дошел и до огня. Тлели остатки травы, да стволы
подсолнечника дымились - красные раскаленные палки. Тут уж таким жаром
пыхало, что Колька лицо рубашкой закрыл, чтобы брови не обгорели. И ресницы
стали клейкими, они, наверное, тоже опалились.

Тогда он лег на землю и стал думать: идти ему в колонию или не идти?
Если идти, то он сгореть может. Аесли не идти, то получится, будто бросил он
Регину Петровну с мужичками одну среди этого огня и опасности.

Полежал, отдышался, стало легче. Решил, что надо к Регине Петровне
идти. Не может он не идти. Сашка пошел бы.

Огонь теперь поблескивал со всех сторон, и поташнивало Кольку от дыма.
К пеплу, к гари он как-то привык, почти привык, только странно было, что
огня вокруг много, а людей по-прежнему никого.

Это он, когда ехал с Сашкой, не хотел, чтобы попадались люди. А теперь
он так же сильно хотел, чтобы они ему попались.

Хоть разок.

Хоть кто-нибудь.

Вот если бы случилось: он идет, а навстречу ему по дороге на ишачке
Регина Петровна едет! Мужички испуганные в тележке, а сама она по сторонам
озирается, огня боится. А Колька ей кричит: "Ху из ху? Не бойтесь! Я тут! Я
с вами! Вместе нам не страшно! Я уже знаю, как через огонь проходить!
Сейчас, сейчас, я вас с мужичками провезу до подсобки, а там уж рай так рай!
Сто лет живи, и никаких пожаров, и никаких чеченов!"Опомнился Колька, лежит
он посреди дороги, угорел, видно. Как упал, не помнит. Голову ломит, тошнота
к горлу подступила. Попробовал встать, не встается. И ноги не идут. Вперед
глянул: господи, крыши домов торчат. Березовская! Вот она! Рукой подать! На
карачках, да доползу...

А тут уж огороды, деревья, кусты, огонь через них не пробивает. Как до
колодца добрел, Колька опять не помнил. Цепь долго спускал, а поднять уж сил
не хватило. Дважды до середины ведерко выбирал, а оно вырывалось из рук,
падало обратно.

Перегнулся над краем Колька, стал из колодца дышать. Воздух сырой,
холодный, только бы не упасть. Обвязал он ногу цепью и долго лежал на
перегибе, голова там, а ноги наружу.

Полегчало. Лишь небольшая тошнота осталась.

Побрел он дальше. Мимо поля, мимо кладбища, тут ему вдруг показалось,
что вовсе это не столбики гранитные, а чечены рядами стоят... Неподвижная
толпа застыла при виде Кольки, глазами его провожает... Наваждение какое-то!
Или он с ума стал сходить. Закрыл глаза, провел по лицу рукой, снова
взглянул: столбики каменные, а никакие не чечены. Но шаги на всякий случай
ускорил и глаз не спускал, чтобы, не дай бог, опять не превратились в
чеченов! В сторону колонии огонь не проник, тут ни голову рубашкой
прикрывать, ни к траве приникать не надо. Вот только черен он был, Колька,
хоть сам себя не видел. Если бы попался кто-то, наверное бы, решил, что сам
черт выскочил на дорогу из преисподней. Но то, что прошел Колька,
преисподняя и была.

Не помнил, как добрался он до Сунжи. Приник к ней, желтенькой,
плосконькой речонке, лежал, поднимая и опуская в воду голову.

Долго-долго так лежал, пока не начало проясняться вокруг. И тогда он
удивился: утро. Солнышко светит. Птицы чирикают. Вода шумит. Из ада да прям
в рай. Только в колонию скорей надо, там Регина Петровна его ждет. Пока сюда
огонь не дошел, ее вызволять скорей требуется. А он себе приятную купань
устроил!

Вздохнул Колька, пошел, не стал на себе одежду выжимать. Само высохнет.
Но в колонию через ворота не пошел, а в собственный лаз полез, привычней
так, да и безопасней.

Ничего не изменилось с тех пор, как ходил тут с Сашкой. Только посреди
двора увидел он разбитую военную повозку, лежащую на боку, рядом холмик. В
холмике дощечка и надпись химическими чернилами:

Петр Анисимович Мешков. 17.10.44 г.

Колька в фанерку уткнулся. Дважды по буквам прочел, пока сообразил: да
ведь это директор! Его могила-то! Если бы написали "портфельчик", скорей бы
дошло. Вот, значит, как обернулось. Убили, значит. И Регину Петровну убить
могут...

Он встал посреди двора и сильно, насколько мочи хватало, крикнул:
"Ре-ги-на Пет-ро-в-на!"Ему ответило только эхо.

Он побежал по всем этажам, по всем помещениям, спотыкаясь о
разбросанные вещи и не замечая их. Он бежал и повторял в отчаянии: "Регина
Петровна... Регина Петровна... Реги..."Вдруг осекся. Встал как вкопанный.
Понял: ее тут нет.

Ее тут вообще не было.

Стало тоскливо. Стало одиноко. Как в западне, в которую сам залез.
Бросился он за пределы двора, но вернулся, подумал, что опять через огонь
пройти уже не сможет. Сил не хватит. Может, с ней, с Региной Петровной, да с
мужичками он бы прошел... Ради них прошел, чтобы их спасти. А для себя у
него сил нет.

Он прилег в уголке, в доме, на полу, ничего под себя не подстелив, хотя