Шурик был в толпе, но ничего и никому он не сказал.
смертельной атакой. В один бой им идти, но дорога, но судьба через войну у
каждого своя собственная.
почаще, но только не знаю куда..." Кучкой, уже без жены, с одними
провожающими, двинулся испанец в поселок Косино на призывной пункт.
Как там по-вашенскому победа?
направился вдоль полотна к станции. Шагал, оставляя рыжие от липкой глины
следы.
когда миновали первые вагоны, он увидел и вдруг сообразил, что это его
эшелон, углядел и узнал вагон свой, даже показалось, что расслышал
пронзительный голос Гандзюка.
и смотрел на мелькающие вблизи колеса, на теплушки, на двери, на окна...
как брошенный, на путях.
пульсировал, как живой. Но все тише и тише был стучок.
баба.
женщиной следом. Вдвоем, казалось ему, легче идти. С Шуриком было бы легче,
и с Васькой своим тоже... С Васькой было бы совсем легко.
солдата. - Говорят, что примета нехорошая.
прямо на станцию Люберцы. Он знал, что там должна быть военная комендатура.
Шагал он теперь открыто, не хоронясь: незачем было хорониться, даже
наоборот, вдруг захотелось, чтобы выскочил невесть откуда в серых сумерках
знакомый патруль с дотошным лейтенантом-бухгалтером во главе и с рыжим
разбитным солдатиком, славным, в общем, парнем. Теперь бы Андрей смог по
совести поговорить, открыться бы им, что пережил-передумал и к чему теперь
пришел. А путь свой прямой линией, вот как эти рельсы, проложил он к фронту
и никаких препятствий для этого не видел. К фронту, где будет он иметь свое
солдатское оружие, свою ненависть к оголтелому врагу и свое бесстрашие, ибо
он пережил страх.
ранний час, ни патруль, ни даже военные. Беспрепятственно дошел он до
громоздкого бетонного моста через железную дорогу, потом до станционного
моста и, легко перешагивая через блестящие, добела отшлифованные рельсы,
поднялся на каменную платформу. Здесь уже толпился народ, едущий на работу в
Москву.
к цели, он не глядел по сторонам. Случайно кинул взгляд в сторону, где
несколько дней назад стоял его эшелон. Там сейчас остановился санитарный
поезд - зеленые пассажирские вагоны с красными крестами на бортах. Около
вагонов, где обычно стоят медсестры да несколько выздоравливающих бойцов,
сейчас суетились люди, выводили, выносили кого-то, а здесь, где был Андрей,
все стояли, подойдя к самому краю, и настороженно смотрели. Андрей тоже
заинтересовался, подошел, посмотрел.
ступенями какие-то женщины в белых халатах, военные в бушлатах и сапогах и
просто люди в темных ватниках выносили детей и ставили, сажали, а то и клали
тут же у рельсов на землю.
произнесено в толпе, рядом с Андреем.
что такое Ленинград. Но было в детях что-то такое, что люди, и не слышавшие
последних слов, останавливались и замирали, не в силах оторвать глаз. А за
ними подходили все новые и так стояли, выстроившись на краю платформы и
забыв про свой поезд.
Но вот они смотрели, а кто бы посмотрел на них: столько боли, скорби,
мучительной жалости, потрясения, страдания, но и горькой радости было в их
глазах. Ибо, хоть это были дети войны, жалкие обгарки на черном пепелище, но
это были живые ;дети, спасенные и вынесенные из гибельного пламени, а это
означало возрождение и надежду на будущее, без чего не могло быть дальше
жизни и у этих, также разных на платформе людей.
необычный цвет лица, сливавшийся с выпавшим снегом, не только глаза, в
которых застыл, будто заморозился, навсегдашний ужас блокады, не только
странные неразомкнутые рты.
в глазах, и еще в чем-то, что рассмотреть можно было лишь не поодиночке, а
только когда они все вместе, и что выражалось в том, как вели они себя по
отношению друг к другу и к взрослым, как стояли, как брались за руки,
выстраивались в колонну, - и можно выразить так: дети войны. Страшное
сочетание двух противоестественных, невозможных рядом слов. Дети здесь своим
присутствием выражали самую низкую, самую адскую, разрушительную сущность
войны: она била в зародыше, в зачатке по всем другим детям, которые не были
рождены, по всем поколениям, которых еще не было.
отправиться в неведомый путь, ведь выжили же! Выжили! Дай-то бог! Они были
посланцы оттуда, из будущего, несущие людям, стоящим на другой стороне
платформы, на этой, еще военной, стороне жизни, надежду на будущее, несмотря
ни на что. Им, а значит, Андрею.
женщиной, тоже похожей на подростка, потекли блокадные вдоль рельсов все
дальше и дальше в сторону города. И в каждом крошечном человечке, закутанном
в тряпье, была, несмотря на робкость первых шагов, слабое покачиванье, -
отчего живая струйка то растягивалась, то сжималась, и пульсировала, и
рвалась, чтобы снова слиться, - неразрывная связь с ближними, друг с другом,
с кем они сейчас шли, сцепив синие пальцы так, что никто бы не смог их
разомкнуть, но и с людьми на платформе, и с этой беззвучной станцией, и с
этой новой обетованной землей, которая их взрастит.
колосом?
усов, с испытующим, недоверчивым, колким взглядом в казенной комнате -
комендатуре, Андрей не много мог объяснить. Словам тут не верят. Но сам
пришел, с тяжким нечеловеческим чувством вины и покаяния.
двухсотсвечовки на шнуре без абажура, а сам видел только эту нестираемую
картину: качаемый ветром ручеек крошечных человеческих жизней, текущий вдоль
рельсов в будущее. В будущее, которое Андрей будет защищать всегда. Даже
когда, вот как они, не сможет стоять. Сидя, будет, лежа, как угодно. Потому
что если выжили они, то Андрей выживет благодаря им, взяв от них пример
мужества и отдав во имя их даже жизнь. Во имя их, во имя Васьки.
кончиком языка свои усы, составлял рапорт и писал бумаги, макая часто в
высохшие чернила ручку, - а тут еще громкий сержант, кричащий по телефону,
да двое патрульных, балагурящих в уголке, да какой-то штатский, клянчащий
талон на билет, тоже отстал от своих, - Андрей, как псих, как контуженный
какой, из тех, что поют в электричке, прорвался вдруг.
вас, под охраной... Или так... Мальчонка у меня, братишка меньшой, малой!
Васька! В детдомовских тут! Минуточку бы! Крошечку только! Глазком, словцом
одним! - И на выдохе, совсем уж отчаянно: - Он же умрет, если не увидит! Он
ведь ждет меня! Ну как бы... Ну как ждал бы вас ваш сын!
почему-то в окошко, отсюда, из желтого света, в синий наружный утренний
свет. Не знал Андрей, что потому так трудно и медленно писалось лейтенанту,
что и перед ним неотвязно стояло то же самое. Как встречал санитарный поезд
из Вологды - его ждали двое суток по радиограмме, - как шел от вагона к
вагону, принимая на руки неощутимо, невесомо воздушных детишек, будто не их,
а раненых птиц, и не мог при этом смотреть им в глаза, в которых, казалось,
только и оставалось что-то весомое и живое. А когда, протягивая руки,