рассчитывала остановиться на сутки у своей приятельницы, а я в тот же вечер
должен был ехать дальше, во-первых, чтобы не стеснять ее, а во-вторых, чтобы
уже в день приезда осмотреть церковь в Бальбеке: нам сказали, что это
довольно далеко от Бальбек-пляжа, и, начав курс ванн, я, пожалуй, не смогу
туда пойти. И пожалуй, мне было легче от сознания, что я войду в новое
обиталище и заставлю себя там жить, достигнув чудной цели моего путешествия
до того, как наступит первая мучительная ночь. Но сперва надо было
расстаться с прежним; моя мать в тот же день перебралась в Сен-Клу, с тем
чтобы - а может, это она придумала для меня - проводить нас на вокзал и, не
заезжая домой, - прямо на дачу, а то как бы я, вместо Бальбека, не поехал с
ней домой. И под тем предлогом, что у нее много дел на даче и что времени у
нее в обрез, а на самом деле - для того, чтобы избавить меня от муки
прощания, она даже решила не оставаться с нами до отхода поезда, когда,
прячущаяся за суетой и приготовлениями, которые пока еще ни к чему
решительному не ведут, вдруг вырастает разлука, нестерпимая, уже неизбежная,
сосредоточившаяся в одном бесконечном мгновении бессильного и окончательного
отрезвленья.
не такой жизнью, как я. Она оставалась с моим отцом, которому, как ей,
наверно, казалось, моя болезненность, моя нервозность несколько усложняют и
омрачают жизнь. Разлуку с матерью я переживал особенно тяжело потому, что,
по моим представлениям, она оказалась для матери последним звеном в цепи
разочарований, которые я ей доставлял, которые она от меня скрывала и
благодаря которым в конце концов уяснила себе всю трудность совместного
летнего отдыха; а быть может, это был еще и первый опыт жизни, с которой ей
надлежало примириться в дальнейшем, так как и для моего отца, и для нее дело
шло к старости, - начало той жизни, когда я реже буду видеть ее, когда она
будет для меня уже не такой близкой, - а это мне и в кошмарном сне не могло
присниться, - женщиной, которая возвращается домой одна, возвращается туда,
где я теперь не живу, и спрашивает у швейцара, нет ли от меня писем.
мой чемодан. Стараясь успокоить меня, мать прибегала к средствам, с ее точки
зрения наиболее действенным. Находя бессмысленным притворяться, будто не
замечает, что мне грустно, она ласково надо мной подшучивала:
таким несчастным видом едешь ее осматривать? Похож ли ты на того
восторженного путешественника, о котором пишет Рескин? Ну да я все равно
узнаю, был ли ты на высоте положения, даже издали я буду с моим зверюшкой.
Завтра ты получишь письмо от мамы.
Севинье: смотришь на карту и ни на секунду не расстаешься с нами.
восхищалась Франсуазой, одобряла ее шляпу и манто, не узнавая их, хотя они
приводили ее в ужас, когда они были новые и когда она их видела на моей
двоюродной бабушке: шляпу - с огромной птицей, манто - с безобразным узором
и стеклярусом. Когда моя двоюродная бабушка перестала носить манто,
Франсуаза отдала его перелицевать, и теперь изнанка стала верхом из
красивого одноцветного сукна. А птица давно сломалась, и ее выбросили. Иной
раз какую-нибудь тонкость, которая не дается самому взыскательному
художнику, мы с волнением обнаруживаем в народной песне, на фасаде
крестьянского дома, над дверью которого, на самом подходящем месте,
распускается белая или желтая роза, - вот так и Франсуаза, выказав
непогрешимый и наивный вкус, украсила шляпу бархатной лентой с бантом,
которая восхитила бы нас на портрете кисти Шардена или Уистлера и благодаря
которой шляпа стала прелестной.
и честность, часто облагораживавшие черты нашей старой служанки и
сказывавшиеся на ее манере одеваться, - вследствие чего она, как женщина
скрытная и со вкусом, умеющая "держать себя" и "знающая свое место", оделась
в дорогу так, чтобы нам не пришлось за нее краснеть и в то же время чтобы не
бросаться в глаза, - делали похожей Франсуазу в манто с мягким меховым
воротником, из сукна полинявшего вишневого цвета, на изображения Анны
Бретонской, работы старинного мастера, в молитвеннике, - изображения, где
все на своем месте, где чувство целого проступает одинаково во всех частях,
так что пышное и устаревшее своеобразие одежды выражает ту же богомольную
истовость, что и глаза, губы и руки.
полном смысле слова, которому соответствует смысл выражения ничего не
понимать, кроме лишь некоторых истин, воспринимающихся непосредственно
сердцем. Необъятный мир мыслей для нее не существовал. Но ясные ее глаза,
тонкий нос, тонкий очерк губ - все эти приметы, отсутствующие у многих
культурных людей, у которых они обличали бы изысканность, благородную
свободу выдающегося ума, приводили в смущение, словно умный и добрый взгляд
собаки, которой, однако, чужды, насколько нам известно, все человеческие
понятия, и вы невольно задавали себе вопрос: нет ли среди меньшой братии,
среди крестьян, таких существ, которые являются как бы высшими существами в
мире простых душ, или, вернее, таких, которые, будучи обижены судьбой и
осуждены ею на жизнь среди простых душ, будучи лишены света и тем не менее
будучи связаны с избранными натурами более естественным, более близким
родством, чем большинство людей образованных, представляют собой как бы
распыленных, сбившихся с пути, лишенных разума членов святой семьи, так и не
вышедшую из детского возраста родню величайших умов, которой, - о чем
говорит сиянье их глаз, хотя глазам оно ни на что не нужно, - чтобы стать
одаренной, недостает только знаний?
обыкновение в важных случаях жизни... И потом, это неучтиво по отношению к
твоей маме. Обратимся, по примеру твоей бабушки, к госпоже де Севинье: "Я
должна призвать на помощь все свое мужество, раз его нет у тебя". Вспомнив,
что любовь к ближнему отвлекает человека от его страданий, она, желая
доставить мне удовольствие, говорила, что до Сен-Клу она, наверное, доедет
благополучно, что она довольна фиакром, который она наняла, что кучер
вежливый, а экипаж удобный. Я старался изобразить на своем лице улыбку и
кивал головой утвердительно и удовлетворенно. Но эти подробности делали еще
более реальным отъезд мамы, и сердце у меня ныло так, как будто мы уже с ней
расстались, когда я смотрел на ее круглую соломенную шляпу, которую она
купила для дачи, на ее легкое платье, которое она надела, потому что ей
предстояло долго ехать по жаре, и в котором она была уже другая,
принадлежащая вилле "Монтрету", где я ее не увижу.
путешествие, врач посоветовал мне выпить перед самым отъездом побольше пива
или коньяку, - это должно было привести меня в состояние "эйфории", как он
его называл, то есть в такое, когда нервная система на время становится
менее ранимой. Я все еще колебался, но мне хотелось одного: чтобы бабушка, в
случае, если я решусь, признала, что это правильно и благоразумно. Вот
почему я говорил об этом так, словно еще не уверен в одном: где лучше пить -
в буфете или в вагоне-ресторане. По выражению лица бабушки я сразу
догадался, что она этого не одобряет и даже не хочет об этом думать. "Как же
так? - воскликнул я, внезапно решив идти в буфет пить, ибо это становилось
необходимым для доказательства моей независимости, поскольку одна речь об
этом уже вызвала неудовольствие. - Как же так! Ты же знаешь, что я очень
болен, знаешь, что мне велел доктор, - почему же ты против этого?"
ласково сказала: "Ну тогда иди скорей, выпей пива или ликеру, раз это тебе
полезно", - что я бросился к ней на шею и расцеловал ее. И все-таки я пошел
в вагон-ресторан и выпил гораздо больше, чем следовало, но только потому,
что иначе, по моим ощущениям, у меня был бы очень сильный приступ и это
огорчило бы ее еще больше. На первой станции я вернулся в наш вагон и сказал
бабушке, что я в восторге от того, что еду в Бальбек, что все будет хорошо -
в этом я уверен, что я скоро привыкну жить без мамы, что поезд отличный, а
буфетчик и официанты до того симпатичны, что мне бы хотелось почаще ездить в
Бальбек - только чтобы их видеть. Бабушку приятные эти известия,
по-видимому, не очень обрадовали. Избегая смотреть на меня, она проговорила:
опустили занавеску, но занавеска не закрывала всей рамы, так что на
полированной дубовой двери и на суконной обивке скамейки мог скользить
(вроде рекламы жизни в природе, рекламы, несравненно более убедительной, чем
те, что стараниями железнодорожной компании висели в вагоне и изображали
местности, названия которых я не мог разобрать из-за того, что рекламы были
повешены чересчур высоко) тот же теплый, дремотный солнечный свет, что
нежился на лесных полянах.
из-под вуали с крупными горошинами бросала на меня взгляд, потом отводила
его, потом опять взглядывала, словно заставляя себя проделывать трудное
упражнение.
доставляло удовольствие слушать свой голос, так же как следить за своими
движениями, даже самыми непроизвольными, самыми сокровенными. Я старался
продлить их, растягивал слова, мне доставлял удовольствие каждый мой взгляд,
куда бы я его ни обращал, и я с удовольствием задерживал его. "Ну, отдохни,
- сказала бабушка. - Если не спится, почитай что-нибудь". И она протянула
мне том г-жи де Севинье, я раскрыл его, а она углубилась в чтение
"Воспоминаний госпожи де Босержан". В дорогу она всегда брала с собою по
тому той и другой. Это были ее любимые писательницы. Мне не хотелось
поворачивать голову, я испытывал блаженство от того, что не менял позы, -
вот почему я не раскрывал книгу г-жи де Севинье и не опускал на нее взгляд,
перед которым была только синяя штора на окне. Смотреть на штору было так
хорошо, и я бы даже не ответил тому, кто попытался бы отвлечь меня от
рассматриванья шторы. Синий ее цвет благодаря, быть может, не красоте, а
необыкновенной яркости как бы затмил все цвета, какие открывались моим
глазам со дня моего рождения вплоть до той минуты, когда я выпил вина и оно
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Ларссон Стиг
Володихин Дмитрий
Беляев Александр