даже замшелые камни, причудливо разбросанные вокруг, даже суетливые рыжие
муравьи под ногами и пара ястребов, неутомимо круживших над головами
воинов - весь мир смотрит на Иолая, ожидая, когда он возьмет горящий факел
и сделает первый шаг.
стволов и щедро пересыпанной хворостом, на самом верху которой,
ссутулившись, сидел Геракл в порванном, залитом чужой и своей кровью
хитоне.
мертвый Лихас.
суток - он приказал доставить к нему разбившееся при падении тело
вестника, долго глядел на него сухими горячечными глазами, а потом что-то
шепнул и отвернулся.
агонии и раздирая проклятый хитон вместе с собственной плотью, требуя
погребального костра, ибо негоже мертвецам находиться в мире живых -
безумец, он ни на шаг не отходил от своего вестника и на костер взял его с
собой.
на грудь им же убитого Лихаса.
ожидании его первого шага.
болезненном возбуждении. - Иди! Ну, что же ты?!
опалив всклокоченную бороду фессалийца.
едкого смолистого дыма. - Хочешь в легенду?! Мне-то плевать, я давно уже
там, нахлебался счастья! - а у тебя это единственная возможность! Второй
не будет! Иди в вечность, Филоктет! Вот она, твоя спасительная соломинка -
факел! Ткни огнем в эпоху! Вспомнят Геракла - вспомнят и тебя,
Филоктета-фессалийца! Другом назовут, героем, одним из немногих... Жги!
лернейском яде! Отдашь лук со стрелами - подожгу! Ну?!
опасливо попятились, словно боясь заразиться наследственным безумием. -
Боги, это ли не насмешка?! - Филоктет-падальщик поджигает погребальный
костер под еще живым Гераклом!"
нахмурился, сделал несколько торопливых шажков и, видимо, боясь, что Иолай
передумает, поспешно ткнул факелом в поленницу.
головками; затрещали, сворачиваясь в трубочку, желтые сморщенные листья, в
воздухе потянуло дымком, одинокий язык пламени выметнулся из-за крайнего
ствола, ласково облизал ногу Лихаса и боязливо скрылся в поленнице;
налетевший порыв ветра расплескался о частокол сучьев, заставив дрова
послушно отдаться во власть огня; воздух вокруг разгоревшегося костра
стеклянисто задрожал, словно открывая новый, невиданный Дромос между
жизнью и смертью...
доносилось ни звука - кроме обычного гимна пылающему костру.
дымовой завесы они видели то, что нельзя видеть смертному.
раскрывшегося в неурочный час близ вершины Оэты, и языки огня ластились к
неподвижному человеку выводком слепых щенят, тычущихся в живое тело
носами, но неспособных укусить.
северо-запада, со стороны великого Олимпа, одинокая капля дождя упала на
нос Иолаю, он вздрогнул, поднял взгляд к небу - и в это мгновение из
сгущавшейся над головами темноты в костер ударила молния.
до моря.
людьми, обретая плоть и вес, становясь верой и убеждением.
грозовой мрак треснул, раскололся, серебристая паутина сплелась в кружево
Дромоса, и из него, из распахнувшегося коридора на Оэту ринулась золотая
колесница.
мощных рук Зевса, сжимавших поводья, тень недоумения, упавшая на властное
бородатое лицо, лихорадочно блестящие глаза бога и бьющийся под кустистыми
бровями страх, обыкновенный человеческий страх. - Боится... За сыном
пришел, Младший? За МОИМ сыном?! Что ж ты только к умирающим мужчинам
приходишь, Дий-отец? - под Орхоменом ко мне, на Оэте к Гераклу... бабам,
небось, чаще являлся?! А возничий из тебя... хорошо хоть кони выносят! И
дочку для храбрости прихватил, любимицу, Афину Промахос - вон она, за
борта хватается, как Филоктет... вылететь боится, небось..."
бугрились чудовищными мышцами, с плеч свисала львиная шкура, лоснящаяся,
новенькая, словно совсем недавно содранная со зверя; и лицо Геракла было
равнодушно-спокойным, как у человека, получающего оговоренное
вознаграждение за сделанную работу.
шагнул в остановившуюся подле него колесницу - в ней сразу стало тесно.
серебряным светом Дромосу.
все стоял и смотрел на пепелище, в котором дымились угли пятидесяти лет
его жизни.
помянем вознесшегося... видал, какой орел?! Сын Зевса...
вынуждает повернуться.
и тень слегка двоилась, дрожала в отсветах углей, словно никак не могла
понять: одна она или их двое?
золы. Он был почти как живой, только походил не на того зрелого воина,
которого Иолай недавно узнал лишь по голосу, а на шестнадцатилетнего
мальчишку, каким он ехал на Эвбею.
задохнулся, потому что лицо тени было именно тем лицом, которое он привык
видеть рядом с собой на протяжении полувека, одним на двоих лицом, совсем
не похожим на холодный лик героя с золотой колесницы - и махнула рукой.
укусившая хозяйскую руку и не знающая, простят ее или нет; он шел и шел,
Лукавый, Пустышка, Психопомп-Душеводитель, и когда он подошел, тень обняла
бога за плечи.
навсегда.