что он, живучи в Литве, только и хотел добра московскому князю, - тоже. Он
вспоминал все свои добрые дела, припомнил кашинцев, когда-то выпущенных им
из литовского плена, забывая, впрочем, что поступил так не по любви к
Дмитрию, а единственно по просьбе Ульянии. Поминал об изволении полона
татарского и об иных добрых делах...)
висках потревоженная кровь. Взглянул на терпеливого монашка, что смиренно
ждал, когда владыко окончит послание свое, дабы передать его в руки
московских игуменов. Он перечел написанное, исправил и перебелил твердою
рукою. Подумавши, приписал:
печатным перстнем, протянул монаху, почти величественный в этот миг. И
только уже когда тот вышел, сгорбился, утупив лицо в подставленные ладони.
Все рухнуло, все приходило теперь зачинать вновь!
Константиныча не случилось во граде, воеводы пополошились, начали было
забивать в осаду народ, но уже не сумели ничто же - все и вся бежало к
судам, оставив стены и костры новой городовой стены без обороны.
паузки, насады, бафты, мокшаны, наполненные людьми и скотом так, что вода
шла вровень с бортами, рыбачьи долбленки, плоты, наспех сооруженные из
подручных бревен, из раскатанных тут же амбаров, из причальных отяжелевших
от воды и снятых с якорей плавучих вымолов, - любая посуда, способная
удержать человека на плаву, - все устремило к противоположному волжскому
берегу. Кто-то, гребя кичигою, плыл еще на резном полотнище ворот, кто-то
стоя правил большою водопойной колодой. Забытый безногий слепец полз по
вымолу, ощупью суясь в воду, но не находя уже никоторой путевой посудины.
Тоскливо мычала вослед лодьям брошенная корова. Конь, отфыркивая воду из
ноздрей, плыл за своим хозяином. Какая-то собака с лаем носилась по
берегу, потом, решась, тоже сунулась в воду и поплыла, отчаянно
взвизгивая...
рысях, меж тем как татары сквозь отверстые ворота врывались в опустелый
город и разливались по улицам, пустоша хоромы, амбары и погреба горожан.
Нижнему боярина Жидислава в лодье, предлагая татарам окуп с города.
Двукратное давешнее разорение и гибель ратей сломили старого князя. Но
татарские мурзы не приняли окупа. Город, ограбив дочиста, подожгли, и
спасшиеся нижегородцы смотрели издалека с томительным отчаянием, как
светлое пламя съедает их только что отстроенные хоромы.
сотворше, отидоша...>
оказался прав в споре с Вельяминовым и теперь, смирив дозела тестя
великого князя, сможет без помех заняться самим Дмитрием. Спешно
собиралась иная, большая рать, теперь уже для похода на Москву, с которой
Мамай посылал лучшего своего воеводу Бегича. (Сравнивая себя с Батыем,
Мамай называл иногда Бегича своим Субэдеем.)
Он лениво ездил в главный юрт, являлся Мамаю и новому хану Тюляку,
посаженному на престол Орды всесильным темником, участвовал в пирах, когда
этого неможно было избежать.
пили без береженья русский мед и красное греческое вино. Мамай сам передал
ему глаз лошади:
бить великого коназа Димитрия! - Довольный Мамай масляно улыбался, щурил
глаза. Иван тоже был пьян, колыхались цветные шелковые занавесы ханской
юрты, двигались, плыли спины гостей в дорогих халатах, и несокрушимые шеи
степных повелителей склонялись над грудами баранины и конины. Кто-то,
смеясь, швырнул вареную баранью голову в толпу слуг. Иван с отвращением
жевал плохо пропеченные конские почки, обсасывал баранье ребро, брал
горстью пахучую траву тархун и стебли дикого чеснока, макал в жидкий
рассол и думал только об одном: как бы скорее уйти!
извиваться на ковре, складывая пальцы тонких рук в замысловатые живые
узоры и двигая обнаженным животом под томительный горловой напев степного
певца, а гости разлеглись на подушках, лениво протягивая руки то к
греческим орехам, то к плетям хорезмийской вяленой дыни, когда по-за
спинами гостей продвинулся к повелителю Орды улыбчивый Некомат, что то
нашептывая Мамаю.
<Потом, потом!>. И Иван, исхитрясь и выждав миг, когда Некомат полез вон
из шатра, схватил его за ногу и подтащил к себе по ковру.
московского боярина, не посмел спорить. Подталкиваемый Иваном, опружил
чашу греческого вина.
подливал и, дождав, когда у фрязина глаза полезли в стороны и выступила
испарина на лбу, жарко притиснул Некомата к себе, оглаживая, словно
красавицу, вопросил вполгласа:
пробормотал сквозь зубы, что речь идет о Митяе, печатнике князевом, коего
надобно проводить сквозь ордынские степи на поставленье к патриарху
константинопольскому.
фрягов давно стали подозрительны ему. Выйдя из шатра и ощупью отыскав
своего коня и стремянного, которому сунул в руки просяную лепешку и кусок
бараньей ноги, Иван все думал и думал, решал что-то, медленно прокручивая
жернова отуманенного соображения. Выругался даже, едучи верхом по темной
ночной степи. Да за каким чертом фряги нового митрополита на Москве ставят
- взаболь захотелось понять. Просыпался ночью, пил квас, засыпал опять и
во сне тоже думал. Утром, кажется, понял.
Да не нужен им вовсе Киприан! Католическая Литва надобна! Вота што! Эх,
наши ти дураки московские! Опять обоср.....! Доколе же будет этот теленок
Дмитрий русское дело губить?! Мамай, вишь, должен благословить Митяя! Ах,
гады! Пока тут мирятся да ссорятся, они, гляди, и всю Литву заберут под
папскую власть! А там и Москве край придет! Олухи стоеросовые! Заглавной
беды не угадали! А фряги-то, фряги! Уж и Царьград забрали под себя!
Не-е-е-т, Русь вам не получить! Не так просто!
пред очи, казнит! Да и не поверит еще!
слушает кто? - строго вопросил Иван.
Святой град забрали под себя!
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Корнев Павел
Флинт Эрик
Мороз Александра
Афанасьев Роман