радовались громко, как дети, словно нам объявили об окончании войны.
за ноги и высоко поднял руку. Голова цыпленка повисла вниз. Кочегар
авторитетно объявил:
старалась бы подтянуть голову к туловищу. Я два года жил батраком в имении
одного барина и точно знаю это дело.
немало перебывало взрослых петухов разных парод, и это никогда никого не
трогало. Никто не жалел, когда их резали для офицерского стола. Да и у себя
на родине большинство из нас росло в деревне вместе с петухами. Но теперь от
слов кочегара мы обрадовались еще больше. Раздались голоса:
огненно-красный, и с каким удовольствием будут слушать на корабле его пение.
Он будет подавать свой голос на всю эскадру. Сам "бешеный адмирал" лопнет от
зависти к нам.
отделениях корабля разговор шел только о цыпленке. Мы не могли забыть о нем.
Может быть, он потому так взволновал нас, что был слишком мал и беззащитен
среди этого огромного царства железа и мощных механизмов, самодвижущихся
мин, башенных и бортовых орудий, тысяч взрывчатых снарядов.
Российской империи. Но теперь никто уже об этом не думал, как и о своем,
безотрадном существовании. Цыпленок, словно родное и самое любимое детище,
заполнил все наше сознание.
рулевому Воловскому. Тот проявил большую заботу о нем и дал ему прозвище:
из разных круп, различенным белым хлебом, крошеным желтком. Кроме того,
каждый человек, бывая на берегу, считал своим долгом принести для него
каких-нибудь насекомых или личинок. Согласно уговору, кормил цыпленка только
один Воловский, чтобы он лучше привык к своему хозяину. Так проходили дни,
недели. К нашему всеобщему удовольствию, цыпленок увеличивался в весе,
обрастал перьями, оформлялся в птицу. Днем его выпускали из клетки гулять по
палубе, и тогда, под тропическим солнцем, он чувствовал себя здесь как на
деревенской лужайке. Иногда, не видя своего
Воловский манил его:
голос, зная, что получит какое-либо лакомство. Он клевал пищу прямо из рук
Воловского, а потом, как на нашест, забирался к нему на плечо.
балансировал отрастающими крылышками.
месяца наш общий любимец оперился. Он мог самостоятельно забираться на
мосток, делал небольшие перелеты. На голове его обозначились отростки
гребня. Так шло до сегодняшнего события.
рулевые, собравшись на верхнем мостике, расселись кружком прямо на полу,
застланном линолеумом. Перед ними стоял полуведерный чайник из красной меди.
Раскинутый над головами тент умерял тропическую жару. Кто-то открыл крышку
чайника, чтобы скорее остыл кипяток. Сынок, ощипываясь, молча сидел на ручке
штурвала, словно прислушиваясь к ленивому разговору людей. Потом, может быть
привлеченный блеском начищенной меди, он неожиданно вспорхнул,
пересесть на чайник. Вдруг все сразу вскрикнули, как от боли:
опять началось паломничество, сначала на мостик, а потом на бак, куда
перенесли ошпаренного Цыпленка. Каждому хотелось взглянуть на него, а он,
раскинув ноги и крылья, неподвижно лежал на палубе, мокрый, облезлый и
жалкий. Живая, подвижная, красивая птица превратилась в кусок мяса. Около
него, сгорбившись, уныло стоял рулевой Воловский. Одни из команды, качая
головами, горестно вздыхали, другие ругали сигнальщиков и рулевых, считая их
виновниками смерти общего любимца. Мы стояли долго, мрачные и подавленные,
словно потеряли не цыпленка, а целый корабль со всем его населением.
мы вместе с эскадрой были обречены на неминуемую гибель. Но все это как
будто ожидало не нас, а каких-то иных, незнакомых нам людей. А сейчас мы не
могли без мучительной скорби смотреть, как рулевой Воловский стал зашивать
мертвого цыпленка в парусину, а потом привязывать к его ногам кусок железа,
чтобы погрузить за борт нашу недавнюю радость.
испытали особенный ливень с тропической грозой. Днем раскаленное небо,
жадничая, слишком отяжелело от выпитой влаги и теперь озлобленно возвращало
ее морю. С гористых вершин и крутых берегов Мадагаскара срывались шквалы,
шумливо падали в бухту и, взрывая поверхность ее, с исступленным воем
носились вокруг эскадры. Дождевые струи, как сыромятными ремнями, секли
корабли, а все пространство наполнилось сверканием и грохотом. Разряды
атмосферного электричества с громовыми ударами были так часты, что не давали
опомниться, и получалось
нагромождения каменных утесов и железа. Огненные вспышки
пронизывали тьму, разбегаясь
развертывающейся спиралью, на мгновение разбрасываясь гирляндами.
спускавшихся до самого горизонта. Гроза опьянела и свершала свой шабаш. И в
этой световой и грохочущей кутерьме, сквозь муть дождя и шквала, неясно
вырисовывались силуэты кораблей, угрюмые и неподвижные.
сухое платье-рабочие парусиновые брюки и нательную сетку. Команда, свободная
от дежурства, давно спала. Меня предупредили товарищи, что сегодня в честь
масленицы предстоит торжество и за мною, когда это нужно будет, придут в
канцелярию. Я долго сидел за столом над раскрытой книгой, плененный могучим
талантом Байрона. Вместе с его героем Дон-Жуаном я переносился из одной
страны в другую, покорял красавиц и вместе с ним бросал вызов общественному
лицемерию и ханжеству. Трюмный старшина Осип Федоров, войдя в канцелярию,
перебил мое чтение:
борт. В ярком электрическом свете я увидел несколько человек, рассевшихся
вокруг опрокинутых ящиков. Все были приятели: машинный квартирмейстер
Громов, минер Вася-Дрозд, кочегар Бакланов, гальванер Голубев и несколько
трюмных машинистов. На ящиках, накрытых чистой ветошью, стояли эмалированные
кружки и большой медный чайник. Переборки были убраны тропической зеленью. В
стороне стояло ведро, наполненное фруктами-бананами, апельсинами, ананасами.
свининой, порезанной на мелкие куски. Растопленное сало, потрескивая,
шипело. Кочегар Бакланов промолвил:
жареного мяса.
коки в камбузе. И блины пекут, и варят, и жарят. Красота!
случае надобности выключить электрическое освещение. Тут, брат, все сделано
на три господа бога.
ром. Я попробовал его-в восемьдесят градусов. Между тем казенный ром,
которым ведал я, разводился пополам с водой и соответствовал своей крепостью
русской водке.
поздравил всех с масленицей и скомандовал:
пока противень не опустел. В чайнике тоже ничего не осталось. Потом
принялись за фрукты. Было жарко, словно мы находились в паровом котле.
приняв позу обличителя, заговорил:
сражались. А в Москве от его императорского высочества, от царева дядюшки
Сергея Александровича, остались рожки да ножки. Бомбой его трахнули. Как
видно по всему, закачалось самодержавие...
Афанасьев Роман
Пехов Алексей
Свержин Владимир
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Вронский Константин