- Чего, однако же, вы хотите? - возвысил наконец голос Николай
Всеволодович, - я полчаса просидел под вашим кнутом и, по крайней мере, вы
бы могли отпустить меня вежливо... если в самом деле не имеете никакой
разумной цели поступать со мной таким образом.
- Разумной цели?
- Без сомнения. В вашей обязанности, по крайней мере,. было объявить мне,
наконец, вашу цель. Я вс¬ ждал, что вы это сделаете, но нашел одну только
исступленную злость. Прошу вас, отворите мне ворота.
Он встал со стула. Шатов неистово бросился вслед за ним.
- Целуйте землю, облейте слезами, просите прощения! - вскричал он,
схватывая его за плечо.
- Я однако вас не убил... в то утро... а взял обе руки назад... - почти с
болью проговорил Ставрогин, потупив глаза.
- Договаривайте, договаривайте! вы пришли предупредить меня об опасности,
вы допустили меня говорить, вы завтра хотите объявить о вашем браке
публично!.. Разве я не вижу по лицу вашему, что вас борет какая-то грозная
новая мысль... Ставрогин, для чего я осужден в вас верить вовеки веков?
Разве мог бы я так говорить с другим? Я целомудрие имею, но я не побоялся
моего нагиша, потому что со Ставрогиным говорил. Я не боялся окарикатурить
великую мысль прикосновением моим, потому что Ставрогин слушал меня...
Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда вы уйдете? Я не могу вас
вырвать из моего сердца, Николай Ставрогин!
- Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов, - холодно проговорил Николай
Всеволодович.
- Знаю, что не можете, и знаю, что не лжете. Слушайте, я вс¬ поправить
могу: я достану вам зайца!
Ставрогин молчал.
- Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла
и добра, потому что перестали свой народ узнавать... Идет новое поколение,
прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе, ни вы, ни Верховенские,
сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея
Пашки... Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете,
как подлая плесень; трудом добудьте.
- Бога трудом? Каким трудом?
- Мужицким. Идите, бросьте ваши богатства... А! вы смеетесь, вы боитесь,
что выйдет кунштик?
Но Ставрогин не смеялся.
- Вы полагаете, что бога можно добыть трудом, и именно мужицким? -
переговорил он, подумав, как будто, действительно, встретил что-то новое и
серьезное, что стоило обдумать. - Кстати, - перешел он вдруг к новой мысли,
- вы мне сейчас напомнили: знаете ли, что я вовсе не богат, так что нечего
и бросать? Я почти не в состоянии обеспечить даже будущность Марьи
Тимофеевны... Вот что еще: я пришел было вас просить, если можно вам, не
оставить и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли бы иметь
некоторое влияние на ее бедный ум... Я на всякий случай говорю.
- Хорошо, хорошо, вы про Марью Тимофеевну, - замахал рукой Шатов, держа в
другой свечу, - хорошо, потом само собой... Слушайте, сходите к Тихону.
- К кому?
- К Тихону. Тихон, бывший архиерей, по болезни живет на покое, здесь в
городе, в черте города, в нашем Ефимьевском Богородском монастыре.
- Это что же такое?
- Ничего. К нему ездят и ходят. Сходите; чего вам? Ну чего вам?
- В первый раз слышу и... никогда еще не видывал этого сорта людей.
Благодарю вас, схожу.
- Сюда, - светил Шатов по лестнице, - ступайте, - распахнул он калитку на
улицу.
- Я к вам больше не приду, Шатов, - тихо проговорил Ставрогин, шагая чрез
калитку.
Темень и дождь продолжались попрежнему.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Ночь (продолжение)
I.
Он прошел всю Богоявленскую улицу; наконец пошло под гору, ноги ехали в
грязи, и вдруг открылось широкое, туманное, как бы пустое пространство -
река. Дома обратились в лачужки, улица пропала во множестве беспорядочных
закоулков. Николай Всеволодович долго пробирался около заборов, не
отдаляясь от берега, но твердо находя свою дорогу и даже вряд ли много о
ней думая. Он занят был совсем другим и с удивлением осмотрелся, когда
вдруг, очнувшись от глубокого раздумья, увидал себя чуть не на средине
нашего длинного, мокрого, плашкотного моста. Ни души кругом, так что
странно показалось ему, когда внезапно, почти под самым локтем у него,
раздался вежливо-фамильярный, довольно впрочем приятный голос, с тем
услащенно-скандированным акцентом, которым щеголяют у нас слишком
цивилизованные мещане или молодые кудрявые приказчики из Гостиного ряда.
- Не позволите ли, милостивый господин, зонтиком вашим заодно
позаимствоваться?
В самом деле какая-то фигура пролезла, или хотела показать только вид, что
пролезла под его зонтик. Бродяга шел с ним рядом, почти "чувствуя его
локтем", - как выражаются солдатики. Убавив шагу, Николай Всеволодович
принагнулся рассмотреть, насколько это возможно было в темноте: человек
росту невысокого и в роде как бы загулявшего мещанинишки; одет не тепло и
неприглядно; на лохматой курчавой голове торчал суконный мокрый картуз, с
полуоторванным козырьком. Казалось, это был сильный брюнет, сухощавый и
смуглый; глаза были большие, непременно черные, с сильным блеском и с
желтым отливом как у цыган; это и в темноте угадывалось. Лет, должно быть,
сорока и не пьян.
- Ты меня знаешь? - спросил Николай Всеволодович.
- Господин Ставрогин, Николай Всеволодович; мне вас на станции, едва лишь
машина остановилась, в запрошлое воскресенье показывали. Окромя того, что
прежде были наслышаны.
- От Петра Степановича? Ты... ты Федька Каторжный?
- Крестили Федором Федоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем в
здешних краях-с, старушку божию, к земле растет, за нас ежедневно день и
нощь бога молит, чтобы таким образом своего старушечьего времени даром на
печи не терять.
- Ты беглый с каторги?
- Переменил участь. Сдал книги и колокола и церковные дела, потому я был
решен вдоль по каторге-с, так оченно долго уж сроку приходилось дожидаться.
- Что здесь делаешь?
- Да вот день да ночь - сутки прочь. Дяденька тоже наш на прошлой неделе в
остроге здешнем по фальшивым деньгам скончались, так я, по нем поминки
справляя, два десятка камней собакам раскидал, - вот только и дела нашего
было пока. Окромя того Петр Степанович паспортом по всей Расее, чтобы
примерно купеческим, облагонадеживают, так тоже вот ожидаю их милости.
Потому, говорят, папаша тебя в клубе аглицком в карты тогда проиграл; так
я, говорят, несправедливым сие бесчеловечие нахожу. Вы бы мне, сударь,
согреться, на чаек, три целковых соблаговолили?
- Значит, ты меня здесь стерег; я этого не люблю. По чьему приказанию?
- Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно
Посняков Андрей
Жюль Верн
Посняков Андрей
Трубников Александр
Прозоров Александр
Лондон Джек