кем ушла ее мамаша и кто, вероятно, был и ее отец. Ей было тяжело даже и
мне назвать его имя...
и пылкий, но подавлявший в себе свои порывы; симпатичный, но замыкавшийся в
гордость и недоступность. Все время, как я ее знал, она, несмотря на то,
что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти
наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без
боли, - несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня,
редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже,
напротив, как-то сурово таилась от меня. Но в этот день, в продолжение
нескольких часов, среди мук и судорожных рыданий, прерывавших рассказ ее,
она передала мне все, что наиболее волновало и мучило ее в ее
воспоминаниях, и никогда не забуду я этого страшного рассказа. Но главная
история ее еще впереди...
свое счастье; больной, измученной и оставленной всеми; отвергнутой
последним существом, на которое она могла надеяться, - отцом своим,
оскорбленным когда-то ею и в свою очередь выжившим из ума от нестерпимых
страданий и унижений. Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей
с своею девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязным
петербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые
месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней
минуты ее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший
простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил
больше всего на свете. Это был странный рассказ о таинственных, даже едва
понятных отношениях выжившего из ума старика с его маленькой внучкой, уже
понимавшей его, уже понимавшей, несмотря на свое детство, многое из того,
до чего не развивается иной в целые годы своей обеспеченной и гладкой
жизни. Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй,
которые так часто и неприметно, почти таинственно, сбываются под тяжелым
петербургским небом, в темных, потаенных закоулках огромного города, среди
взбалмошного кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов,
угрюмого разврата, сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного
ада бессмысленной и ненормальной жизни...
мрачного кошмара и вспомнил о настоящем.
тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и
узнай, что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное,
оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь
после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее
сейчас, сию минуту...
рассказа и от недавней болезни; но я бросился к Наташе. Было уже поздно,
час девятый, когда я вошел к ней.
и мне показалось, что это коляска князя. Вход к Наташе был со двора. Только
что я стал входить на лестницу, я заслышал перед собой, одним всходом выше,
человека, взбиравшегося ощупью, осторожно, очевидно незнакомого с
местностью. Мне вообразилось, что это должен быть князь; но вскоре я стал
разуверяться. Незнакомец, взбираясь наверх, ворчал и проклинал дорогу и все
сильнее и энергичнее, чем выше он подымался. Конечно, лестница была узкая,
грязная, крутая, никогда не освещенная; но таких ругательств, какие
начались в третьем этаже, я бы никак не мог приписать князю: взбиравшийся
господин ругался, как извозчик. Но с третьего этажа начался свет; у
Наташиных дверей горел маленький фонарь. У самой двери я нагнал моего
незнакомца, и каково же было мое изумление, когда я узнал в нем князя.
Кажется, ему чрезвычайно было неприятно так нечаянно столкнуться со мною.
Первое мгновение он не узнал меня; но вдруг все лицо его преобразилось.
Первый, злобный и ненавистный взгляд его на меня сделался вдруг приветливым
и веселым, и он с какою-то необыкновенною радостью протянул мне обе руки.
о спасении моей жизни. Слышали, как я ругался?
серьезное и заботливое выражение.
он, покачивая головою. - Вот эти-то так называемые мелочи и обозначают
человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам
пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я
даже слышал, что иногда хлеба не было, - прибавил он шепотом, отыскивая
ручку колокольчика. - У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности,
а главное, о будущности Анны Николаевны, когда она будет его женой...
колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра
тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся от
крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную дверь заметны
были некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто и
вычищено; в печи горел огонь; на столе стояла какая-то новая посуда. Видно
было, что нас ждали. Мавра бросилась снимать наши пальто.
приготовлений; все было по-старому. Впрочем, у нее всегда было все так
чисто и мило, что нечего было и прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед
дверью. Я поражен был болезненной худобой и чрезвычайной бледностью ее
лица, хотя румянец и блеснул на одно мгновение на ее помертвевших щеках.
Глаза были лихорадочные. Она молча и торопливо протянула князю руку,
приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не взглянула. Я стоял и ждал
молча.
часов как воротился. Все это время вы не выходили из моего ума (он нежно
поцеловал ее руку), - и сколько, сколько я передумал о вас! Сколько выдумал
вам сказать, передать... Ну, да мы наговоримся! Во-первых, мой ветрогон,
которого, я вижу, еще здесь нет...
мне надо сказать два слова Ивану Петровичу. Ваня, пойдем... два слова...
простишь ты меня или нет?
есть же конец всякому терпению. Ты меня никогда не разлюбишь, я знаю, но ты
меня назовешь неблагодарною, а я вчера и третьего дня была пред тобой
неблагодарная, эгоистка, жестокая...
всю ночь: даже и теперь едва стою на ногах, оттого и не заходил ни вечером
вчера, ни сегодня, а ты и думаешь, что я рассердился... Друг ты мой
дорогой, да разве я не знаю, что теперь в твоей душе делается?
сквозь слезы и сжимая до боли мою руку. - Остальное после. Много надо
сказать тебе, Ваня. А теперь к нему...
теперь знаю все, все угадала. Виноват всему он. Этот вечер много решит.
Пойдем!
Перумов Ник
Шилова Юлия
Жюль Верн
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Перумов Ник