Чтение 45–й страницы книги ~Бледное пламя~

Пока мы беседовали, в дальнем конце комнаты обыскивал книжные полки
молодой Эмеральд. Ныне он воротился с томом "T-Z" иллюстрированной
энциклопедии.

-- Ну-с, -- сказал он, -- вот вам ваш король. Правда, он тут молодой и
красивый. ("Нет, это не годится", -- заныл немецкий гость.) Молодой,
красивый и в сногсшибательном мундирчике, -- продолжал Эмеральд. -- Голубая
мечта, да и только!

-- А вы, -- спокойно сказал я, -- испорченный щенок в дешевой зеленой
куртке.

-- Да что я такого сказал? -- воззвал к обществу молодой преподаватель,
разводя руками совсем как ученик в "Тайной вечери" Леонардо.

-- Ну будет, будет, -- сказал Шейд. -- Я уверен, Чарльз, что наш юный
друг вовсе не желал оскорбить вашего государя и тезку.

-- Да он и не смог бы, когда бы и пожелал, -- безмятежно сказал я, все
обращая в шутку.

Геральд Эмеральд протянул мне руку, -- и сейчас, когда я пишу эти
строки, она все еще остается протянутой.

Строки 895-900: Чем я тучней ... подбрюдок

Вместо этих гладких и несколько неприятных стихов в черновике значится:

895 Что ж, я люблю пародию -- ведь тут

Последний остроумия приют:

"Когда Натуру Дух одолевает,

Натура вянет, -- Дух околевает".

Да, мой читатель, Поп.

Строка 920: Так дыбом волоски

Альфред Хаусман (1859-1936), чей сборник "Тhe Shropshire Lad" спорит с
"In Memoriam" Альфреда Теннисона (1809-1892) за право зваться высшим,
возможно (о нет, долой малодушное "возможно"), достижением английской поэзии
за сотню лет, где-то (в Предисловии?) говорит совершенно противное: в
восторге вставшие волоски ему бриться только мешают. Впрочем, поскольку оба
Альфреда наверняка пользовались опасным лезвием, а Джон Шейд -- ветхим
"жиллетом", противоречие вызвано, скорее всего, различием в инструментах.

Строка 922: Наш Крем

Небольшая неточность. В известном рекламном мультфильме, о котором идет
здесь речь, усы подпирает пузырящаяся пена, ничем на крем не похожая.

За этой строкой мы находим в черновике вместо строк 923-930
следующий, слегка затертый вариант:

Любой художник мнит ничтожным век,

В котором он рожден, мой -- хуже всех:

Век, мнящий, будто бомбу иль ракету

Лишь немец может сотворить, при этом

Любой осел тачает эту жуть,

Век, в коем селенографа надуть

Способен всякий хват, потешный век,

Где доктор Швейцер -- умный человек.

Перечеркнув написанное, поэт опробовал иную тему, но отставил также и
нижеследующие строки:

Британия, где ввысь поэт взлетал,

Желает ныне, чтоб Пегас пахал,

Поэт -- ишачил. Нынешний пролаза,

Идейный сыч, прозаик пучеглазый,

"Романов социальных" подпевала

Пятнит страницы копотью и салом.

Строка 929: Фрейд

Мысленным взором я снова вижу поэта, буквально упавшего на газон,
бьющего по траве кулаком, дергаясь и подвывая от хохота, -- и себя, доктора
Кинбота, -- по бороде моей катятся слезы, но я все же пытаюсь внятно
зачитывать разные лакомые кусочки из книги, которую я стянул в аудитории:
это ученый труд по психоанализу, используемый в американских университетах,
повторяю, используемый в американских университетах. Увы, в моей записной
книжке сохранились лишь две цитаты:

"Заметив, что учащийся ковыряет в носу вопреки любым приказам
противуположного толка или просовывает палец в пуговичную петлю, ...
осведомленный в анализе педагог понимает, что аппетиты, которые проявляет в
своих фантазиях этот сластолюбивый молодой человек, не знают границ."

(Цитируется проф. Ц. по книге д-ра Оскара Пфистера "Психоаналитический
метод", Нью-Йорк, 1917, с.79)

"Шапка из красного бархата в немецком варианте "сказки о Красной
Шапочке" символизирует менструацию."

(Цитируется проф. Ц. по книге Эрика Фромма

"Забытый язык", Нью-Йорк, 1951, с.240)

Неужели эти шуты и впрямь верят во все, чему они учат?

Строка 932: грузовики

Я, должен признаться, не помню, чтобы мне часто случалось слышать
"грузовики", проезжающие мимо наших домов. Шумные легковые машины -- да, но
не грузовики.

Строка 937: старинной Земблы

Сегодня я -- комментатор очень усталый и грустный.

На левом краю этой карточки (семьдесят шестой) поэт перед самой смертью
записал строку из Второй эпистолы Попова "Опыта о человеке", которую он,
вероятно, намеревался процитировать в сноске:

В Гренландии иль в Зембле -- Бог весть где

Так это все, что смог сказать о Зембле -- о моей Зембле! -- вероломный
старик Шейд? Сбривая щетину? Странно, странно...

Строки 939-940: Жизнь человека и т.д.

Коли я верно понял смысл этого брошенного вскользь замечания, наш поэт
полагает, что жизнь человека есть лишь череда сносок к громоздкому, темному,
неоконченному шедевру.

Строка 949: И всякий миг

Итак, в некоторый миг утра 21 июля -- последнего дня его жизни -- Джон
Шейд начал последнюю свою стопку карточек (семьдесят седьмая --
восьмидесятая). Две мертвых зоны времени уже слились, образовав поясное
время одной человечьей судьбы, и не исключено, что поэт в Нью-Вае и бандит в
Нью-Йорке пробудились тем утром от одного и того же глухого щелчка, с
которым начал последний отсчет секундомер их общего Хронометриста.

Строка 949: и всякий миг

И всякий миг он близился.

Грозная гроза встретила Градуса в Нью-Йорке в ночь его прибытия из
Парижа (понедельник 20 июля). Тропический ливень затопил тротуары и рельсы
подземки. В реках улиц играли калейдоскопические отражения. Сроду не видывал
Виноградус такого обилия молний, тоже и Жак д'Аргус -- да и Джек Грей, уж
коли на то пошло (не забывайте про Джека Грея!). Обосновался он в
третьеразрядной гостинице на Бродвее, спал крепко, лежал кверху брюхом прямо
на одеяле в полосатой пижамной паре, -- у земблян такая зовется rusker
sirsusker (русский костюм в полоску), -- и не стянув по обыкновению
носков: с 11 июля, со дня помывки в финской бане в Швейцарии, не доводилось
ему повидать своих босых ступней.

Настало июля 21-е. В восемь утра Нью-Йорк поднял Градуса стуком и
ревом. Как обычно, мутная его дневная жизнь началась продуванием носа. Потом
он извлек из ночной картонной коробочки и установил в пасть, в маску
Комуса, набор крупных зверского вида зубов: единственный, в сущности
говоря, изъян его во всех остальных отношениях безобидной наружности.
Проделав это, он выкопал из портфеля пару бисквитиков, припрятанных про
запас, и еще более давний, но по-прежнему довольно съедобный бутерброд из
поддельной ветчины -- обмяклый, смутно напоминающий о ночном субботнем
поезде Ницца-Париж, -- тут было не в бережливости дело (Тени снабдили его
порядочной суммой), но в животной приверженности привычкам бедственной
молодости. Позавтракав в постели всеми этими деликатесами, он начал
готовиться к главному дню своей жизни. Он уже брился вчера, с этим, стало
быть, кончено. Испытанную пижаму он уложил не в чемодан, а в портфель,
оделся, отцепил снутри пиджака камейно-розовый гребешок с разной дрянью,
навязшей в зубах, продрал им щетинистые волоса, старательно приладил мягкую
шляпу, вымыл обе руки приятным, современным, жидким мылом в приятной,
современной, ничем почти не пахнущей уборной на другой стороне коридора,
помочился, ополоснул руку и, чувствуя, какой он чистый и опрятный,
отправился прогуляться.

Прежде он никогда в Нью-Йорке не бывал, но, как и многие недоумки,
полагал себя выше любой новизны. Вчера ночью он уже сосчитал восходящие
строки освещенных окон в нескольких небоскребах и теперь, прикинув высоту
еще кой-каких сооружений, почувствовал, что узнал все, достойное узнавания.
Он выпил чашку кофе, полную до краев, и полное до половины блюдце у
толкливой и мокрой стойки и скоротал остаток дымчатого и синего утра,