видела, как охотники забросили арбалеты и обзавелись ружьями.
Столетия сменяли друг друга, точно времена года, а годы были
точно часы.
площадке утеса не вспыхнул алый костер. Ее не тревожило, что с
той стороны он уж никогда больше не загорался, что с течением
времени долина ристалищ опустела и тропинки заросли
подорожником и чертополохом. Не заботило ее и то, что в долгой
веренице столетий обвал изменил ее форму и обратил в руины
половину Фальдума. Она не смотрела вниз, не замечала, что
разрушенный город так и не отстроился вновь.
интересовать другое. Время шло, и гора состарилась. Солнце, как
прежде, свершало свой путь по небесам, звезды отражались в
блеклом глетчере, но гора смотрела на них по-иному, она уже не
ощущала себя их ровней. И солнце, и звезды стали ей не важны.
Важно было то, что происходило с самою горой и в ее недрах. Она
чувствовала, как в глубине скал и пещер вершится неподвластная
ее воле работа, как прочный камень крошится и выветривается
слой за слоем, как все глубже вгрызаются в ее плоть ручьи и
водопады. Исчезли льды, возникли озера, лес обернулся каменной
пустошью, а луга -- черными болотами, далеко протянулись морены
и следы камнепадов, а окрестные земли притихли и словно
обуглились. Гора все больше уходила в себя. Ни солнце, ни
созвездья ей не ровня. Ровня ей ветер и снег, вода и лед. Ровня
ей то, что мнится вечным и все-таки медленно исчезает, медленно
обращается в прах.
обрушивала лавины, бережнее подставляла солнцу цветущие луга. И
вот на склоне дней гора вспомнила о людях. Не потому, что она
считала их ровней себе, нет, но она стала искать их,
почувствовав свою заброшенность, задумалась о минувшем. Только
города уже не было, не слышалось песен в долине влюбленных, не
видно было хижин на пастбищах. Люди исчезли. Они тоже
обратились в прах. Кругом тишина, увядание, воздух подернут
тенью.
дрогнула, вершина ее накренилась и рухнула вниз, обломки
покатились в долину влюбленных, давно уже полную камней, и
дальше, в море.
чаще вспоминает людей, размышляет о них? Разве не чудесно было,
когда в солнцеворот загорался костер, а в долине влюбленных
бродили парочки? О, как сладко и нежно звучали их песни!
ощущала бега столетий, не замечала, как в недрах ее пещер тихо
рокочут обвалы, сдвигаются каменные стены. При мысли о людях ее
мучила тупая боль, отголосок минувших эпох, неизъяснимый трепет
и любовь, смутная, неясная память, что некогда и она была
человеком или походила на человека, словно мысль о бренности
некогда уже пронзала ее сердце.
каменными пустынями, умирающая гора все грезила. Кем она была
прежде? Что связывало ее с ушедшим миром -- какой-то звук,
тончайшая серебряная паутинка? Она томительно рылась во мраке
истлевших воспоминаний, тревожно искала оборванные нити, все
ниже склоняясь над бездной минувшего. Разве некогда, в седой
глуби времен, не светил для нее огонь дружбы, огонь любви?
Разве не была она -- одинокая, великая -- некогда равной среди
равных? Разве в начале мира не пела ей свои песни мать?
замутились, помрачнели и стали болотной топью, а на полоски
травы и пятнышки цветов все сыпался каменный дождь. Гора
размышляла, и вот из немыслимой дали прилетел легкий звон,
полилась музыка, песня, человеческая песня, -- и гора
содрогнулась от сладостной муки узнаванья. Вновь она внимала
музыке и видела юношу: овеваемый звуками, он уносился в
солнечное поднебесье, -- и тысячи воспоминаний всколыхнулись и
потекли, потекли... Гора увидела лицо человека с темными
глазами, и глаза эти упорно спрашивали: "А ты? Чего желаешь
ты?"
отхлынула, не было больше нужды вспоминать далекое и
исчезнувшее, все отхлынуло, что причиняло боль. Гора рухнула,
слилась с землей, и там, где некогда был Фальдум, зашумело
безбрежное море, а над ним свершали свой путь солнце и звезды.
коллекционеру Георгу Райнхарту (1877 -- 1955).
Ярмарка -- жизнь в мирском ее понимании (существование "всем
миром"), гора -- символ самости.
Среди других цветов у его матери был один цветок; он назывался
сабельник, и Ансельм любил его больше всех. Мальчик прижимался
щекой к его высоким светло-зеленым листьям, пробовал пальцами,
какие у них острые концы, нюхал, втягивая воздух, его большие
странные цветы и подолгу глядел в них. Внутри стояли долгие
ряды желтых столбиков, выраставших из бледно-голубой почвы,
между ними убегала светлая дорога -- далеко вниз, в глубину и
синеву тайная тайных цветка. И Ансельм так любил его, что,
подолгу глядя внутрь, видел в тонких желтых тычинках то золотую
ограду королевских садов, то аллею в два ряда прекрасных
деревьев из сна, никогда не колышемых ветром, между которыми
бежала светлая, пронизанная живыми, стеклянно-нежными жилками
дорога -- таинственный путь в недра. Огромен был раскрывшийся
свод, тропа терялась среди золотых деревьев в бесконечной глуби
немыслимой бездны, над нею царственно изгибался лиловый купол и
осенял волшебно-легкой тенью застывшее в тихом ожидании чудо.
Ансельм знал, что это -- уста цветка, что за роскошью желтой
поросли в синей бездне обитают его сердце и его думы и что по
этой красивой светлой дороге в стеклянных жилках входят и
выходят его дыхание и его сны.
раскрывшиеся; они стояли на крепких сочных ножках в чашечках из
коричневато-зеленой кожи, из которой с тихой силой вырывался
наружу молодой цветок, и из окутавшего его светло-зеленого и
темно-лилового упрямо выглядывал тонким острием наверх плотно и
нежно закрученный юный фиолетовый цвет. И даже на этих юных,
туго свернутых лепестках можно было разглядеть сеть жилок и
тысячи разных рисунков.
неведомых миров, он находил сад всегда на том же месте и всегда
новый; сад ждал его, и там, где вчера из зеленой чаши
выглядывало голубое острие плотно свернутого цветка, сегодня
свисал тонкий и синий, как воздух, лепесток, подобный губе или
языку, и на ощупь искал той формы сводчатого изгиба, о которой
долго грезил, а ниже, где он еще тихо боролся с зелеными
пеленами, угадывалось уже возникновение тонких желтых ростков,
светлой, пронизанной жилками дороги и бездонной, источающей
аромат душевной глуби. Бывало, уже к полудню, а бывало, и к
вечеру цветок распускался, осеняя голубым сводчатым шатром
золотой, как во сне, лес, и первые его грезы, думы и напевы
тихо излетали вместе с дыханием из глубины зачарованной бездны.
колокольчики. Приходил день, когда весь сад начинал звучать и
пахнуть по-новому, а над красноватой, пронизанной солнцем
листвой мягко парила первая чайная роза цвета червонного
золота. Приходил день, когда сабельник весь отцветал. Цветы
уходили, ни одна дорога не вела больше вдоль золотой ограды в
нежную глубь, в благоухающую тайная тайных, только странно
торчали острые холодные листья. Но на кустах поспевали красные
ягоды, над астрами порхали в вольной игре невиданные бабочки,
красно-коричневые, с перламутровой спиной, и шуршащие
стеклянистокрылые шершни.
друзьях у него были жук и ящерица, птицы рассказывали ему свои
птичьи истории, папоротники показывали ему собранные под
кровлей огромных листьев коричневые семена, осколки стекла,
хрустальные или зеленые, ловили для него луч солнца и
превращались в дворцы, сады и мерцающие сокровищницы. Когда
отцветали лилии, распускались настурции, когда вянули чайные
розы, темнели ягоды ежевики, все менялось, всегда пребывало и
всегда исчезало, и даже те тоскливые, странные дни, когда ветер
холодно шумел в ветвях ели и по всему саду так мертвенно-тускло
шуршала увядшая листва, приносили новую песенку, новое
ощущение, новый рассказ, покуда все не поникало и под окном не
наметало снега; но тогда на стеклах вырастали пальмовые леса,
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Эриксон Стивен
Посняков Андрей