красота!.. Он глянул на часы, было восемь вечера с минутами, пошли его
последние севастопольские сутки, последние часы этих суток, и надо
продержаться, осталось совсем немного.
ресторан при вокзале, с собой в чемоданчике он нес круг колбасы, купленной в
Славянске, надеялся поужинать и позавтракать на линкоре, чтоб не ходить в
кают-компанию, где его убежденно не замечал Милютин. Ни одного такси, до
Угольной, правда, не так уж далеко, главное - не отвлекаться, держать курс.
прямо, не рыскать, и обузою, преградою могла стать ввезенная им в
Севастополь женщина, под фонарем стоявшая; вновь припомнилась ему
Дюймовочка, такая же птичка, застигнутая в перелете ураганом, нашедшая
короткий приют у людского огня. Эта, спутница его, к огню еще летела,
озябла, руки глубоко в карманах пальто, беретик до глаз; все понятно: муж -
на эсминцах, эсминцы - в море, ключа от квартиры нет, возможно, и квартиры
нет, а где муж снял комнату - не знает, будет мерзнуть до утра, если не
догадается пойти в комендатуру или к Барбашу на Минную. Оба варианта женщина
отвергла зябким движением плеч. Манцев отдал ей свои перчатки, прошел метров
двадцать и услышал догоняющие шаги, он приостановился, давая женщине понять,
что она может идти следом. Ветер дул с подвыванием, холодом несло от Южной
бухты, огни фонарей взбирались на Воронцовую гору, терялись во тьме
Корабельной стороны; "Ботики промокли", - подумал Манцев, услышав рядом с
собою дыхание женщины и хлюпанье обуви; она догнала, взяла руку его,
свободную от чемодана, и сунула ее в тепло своего кармана. Шли долго,
миновали госпиталь, Манцев вел ее к Пилипчуку, в дом, где был весною, и не
хлебосольство поразило его в этом на крестьянский манер построенном жилище,
не обременявшая угодливость хозяйки, едва не зарезавшей кабанчика ради
дорогого гостя (в жертву принесли каплуна), не обилие корыт в сенях, а
хитроумное устройство калиточного запора, изготовленного старшиной батареи.
Душу вложил мичман Пилипчук в запор и калитку, великие знания! Манцев шел
вдоль строя одноэтажных домов, присматриваясь к железу на калитках, пока не
узнал, открыть же запор никак не мог. Но раздались какие-то звоны,
сработала, видимо, сигнализация, мелькнул огонек, от дома к калитке
проложился свет, по световой дорожке важной гусыней поплыла хозяйка, и по
замедлившимся шагам ее сразу стало ясно: не пустит; хозяйка собою заслоняла
свое жилище от вторжения человека, едва ие разрушившего годами сооружаемую
крепость: как у всех лживых женщин, лицо ее честно и откровенно выражало
мысли, и Манцев понял, что для дома этого он пострашнее американской
авиации, опаснее чумы, что во всеобщем бедствии не так чувствительна потеря
кабанчика и не так опустошителен мор, косящий кроликов, кур и гусей, но
крушением всего мироздания покажется нищета и бездомность посреди цветущего
благополучия соседей, таких же мичманов и главстаршин, которым судьба
улыбнулась тем уже, что ими командуют законопослушные и уставообязанные
офицеры.
эту хворобу?" - сокрушенно поинтересовалась мадам Пилипчук, добавив что-то о
детях, которых заразит хвороба, и Манцев удивился: детей тогда у Пилипчуков
он не видел и не слышал даже голоса их, когда, захмелев от самогона,
укладывался спать и улавливал сквозь сон, как бранит хозяйка хрюкающего
кабанчика, покой отца-командира нарушающего. Не было детей, не было...
тепло и сыро, за поворотом - спуск туда, к Угольной, к линкору, и что-то
надо .было решать с этой приблудившейся женщиной, не тащить же ее к Алле,
это было бы грандиозным скандалом; поговаривают, что около нее задиристым
петушком расхаживает знаменитый катерник. Манцев стоял в нерешительности на
распутье, и женщина поняла, что от нее хотят избавиться, беретик ее задрался
гордо, худые ножонки в мокрых ботиках пошлепали через лужу, и тогда Манцев
догнал ее, остановил, положил руку на плечо, развернул к себе; они стояли
близко-близко друг к другу. Кто-то прошел мимо, и Манцев отвернулся от
женщины, долго смотрел в спину удаляющегося офицера, шедшего туда, к
вокзалу, и гадал, кто это, потому что знакома походка, знакома фигура, как
бы плывшая над грязью Корабельной стороны. Да Званцев это, Званцев! -
догадался он и понял, куда направляется газетчик, и досадовал на себя: вот
куда надо было идти сразу же, вот где пичужка эта пригреется.
поманил, как ребенка, спутницу и принял ее внизу; она не спешила
освобождаться от рук и тоном, когда заранее соглашаются на любой маршрут,
спросила: "Куда вы меня ведете?.." Манцев поцеловал ее и рассмеялся: нет, не
засырел порох у этой женщины, еще чуть-чуть - и воспламенится!.. Он привел
ее в шалманчик, куда днем забегали офицеры, в крохотное кафе, выполнявшее те
же функции, что и "Ржавый якорь" на Минной стенке. "Прими сестру свою во
Христе,- сказал он буфетчице, доброй и нетрезвой.- Обогрей ее и обсуши,
негде ночевать ей". И буфетчица повела сестру в клетушку за стойкой. Пар
повалил от снятой шинели, Манцев сел перед бутылкою вина, не притрагиваясь к
ней; он не знал, о чем будет говорить с газетчиком и надо ли вообще с ним
говорить; хотелось посмотреть, как корреспондент ест и пьет: живой,,
следовательно, человек, и смеяться может, и страдать, и возмущаться, -
человек, о котором он долго будет вспоминать после Севастополя.
имеющим преимущественные права, издал какой-то барский звук, призывая
буфетчицу, и - увидел Манцева, пошел к нему, улыбаясь, протягивая руку...
- повторил он, поскольку газетчик не понимал, и пистолетом показал, где
надлежит стоять Званцеву.
фуражку тоже, то и другое понес в угол, к печке, положил, одернул китель,
пригладил волосы, как перед заходом в высокопоставленный кабинет, и
парадно-строевым шагом приблизился к указанному месту, четко, выученно,
потом сделал поворот кругом и спиной прильнул к стене; рука плавным
дирижерским жестом обвела шалман, палец притронулся к левому карману кителя.
экспонат сойдет.
восково-бледное лицо. Манцев скосил глаз, увидел, что пистолет не на
предохранителе, готов к выстрелу, и подумал, что стрелять, пожалуй, не
стоит, даже в потолок: арсенальщик заглянет в ствол и откажется принимать
оружие грязным.
Званцева к столу, но какая-то сила держала его у стены, он словно придавлен
был к ней, и немалые усилия пришлось приложить, чтоб оторваться от стены,
выйти из-под желтого света.
мне глобус, я хочу оплевать весь мир!.." Так, что ли?.. Волком смотришь...
Дуешься небось на меня?.. За что дуешься, Олег Манцев? - искренно удивился
он, и не было в голосе его гибкости, многозначности, вывернутости. -- Неужто
- за "Уроки"?.. Ну и ну. Тугодумы вы какие-то на линкоре, что ты, что
Милютин, простейших вещей не постигаете...- Он выпил, закурил, ждал,
прислушивался к себе, к шороху ощущений. Вздохнул. - Спиваюсь помаленьку...
Бывают дни, когда чувствуешь себя просто человеком, вместилищем внутренних
органов, переплетенных нервами... Что - жизнь?.. Проходной двор... А вообще
есть какая-то сладость в смерти от пули того, кого ты спас, и, наверное, я
так и погибну когда-нибудь... Мне этот перл мой "за что и был убит" легко
дался, с ходу лег на бумагу, предчувствие нацеленного на тебя пистолета
было, не знал только, что в твоей руке пистолет окажется. "Водный транспорт"
за прошлый год полистай, меня найдешь там, такие перлы - в историю
журналистики войдут, двух адмиралов спасал, чего они, как и ты сейчас, не
понимали, и только сейчас прозревают, не петлю на шею накидывал я им, а
веревку спускал, чтоб они по ней из бездонной ямы выбрались... Уже прозрели,
кстати, капитан-лейтенанта мне подбросили... Что там она талдычит? - спросил
он о буфетчице, которая сказала Манцеву, что уйдет ненадолго, закроет их,
вино сами берите...- Пусть уходит... А здесь славно. Тепло. Я здесь часто
бываю, госпиталь рядом, туда похаживаю, три раза в месяц, на нервишки
жалуюсь, с дальним прицелом жалуюсь. Когда-нибудь они сдадут, нервишки.
Когда-нибудь вырвется отчаяние, сотворю что-нибудь непотребное, тогда-то и
пригодится запись о том, что нервишки барахлят. Тебе-то как раз нельзя
жаловаться, а надо бы поскулить, уронить слезу, да вот беда: тут же найдут у
тебя какую-нибудь маниакально-депрессивную фазу: "К службе не годен!" И
подпишет диагноз не какой-то злодей в белом халате или в синем кителе, а
сама жизнь, вернее, избранный тобою метод служения флоту. Людей ты уже
боишься, на корабле тоже усидеть не можешь, прятался же ты на берегу, мне
Барбаш показал как-то забегаловку, где ты проводил лучшие дни своей юности,
и права защищать себя ты уже лишился, в любой момент оболгать тебя могут
очередными "Уроками", а нервишки-то у тебя - обыкновенные, человеческие... Я
в Симферополе исследовал судьбу одного непритязательного обывателя, вот у
кого нервы крепкими были, вот у кого душа звучала, как струна контрабаса, но
и та лопнула, подпиленная, и начался пьяный гитарный перезвон. На тебе, Олег
Ман-цев, общество отрабатывает новую методику борьбы с подобными тебе,
мартом этого года кончилась целая эпоха, а новая еще не образовалась, и в
некотором роде ты - историческая фигура, эскиз будущей политики, объект
командно-штабного учения...
такая категория: общественная необходимость. Что это такое, я не знаю, и
никто не знает, она - вне людей, над людьми, она осознается людьми с
некоторым запозданием. Чтоб тебе было понятнее, скажу просто: есть времена,
когда люди выходят из самоконтроля человечество в целом начинает, грубо
говоря, дурить. Леса кишмя кишат еще зверьем и птицей, охотою еще можно
кормиться пятьдесят или сто лет, но люди вдруг выжигают леса и сеют пшеницу.