Чтение 45–й страницы книги ~Mury Jerycha~

отвращение, он выставит его в наилучшем виде. А теперь? Может, ради смеха
поведать Дикерту то, что он знает? В общем-то, можно, только не стоит
называть фамилию.

- В генеральном штабе с этой точки зрения ты на хорошем счету, - уверил
Ельский своего друга и прибавил: - Хотя там и интересуются твоим братом.

Дикерт растрогался всем сердцем, как это бывает с сентиментальными
людьми, когда они становятся свидетелями торжества справедливости. Да еще
в таких сложных обстоятельствах!

Нежность захлестнула его. Подобное мнение всего еще не решало, так что
радость его объяснялась не тем, что, значит, назначение у него уже в
кармане. То мнение влияет как бы косвенно. Это правда!

Но и не тому он радовался. Не было никакой конкретной причины. Просто
возросла уверенность, что атмосфера вокруг него чиста, что старания всей
жизни приносят свои плоды, что трясина, которой он всегда так остерегался,
затянет не его. И эта благодарность, бескорыстная, лишь за одно то, что
знающие люди выносят справедливый приговор, и растроганное удивление
осязаемостью правды, что порядочность окупается, сделали Дикерта лучше. Он
уже не помнил о своих страхах, позабыл думать о несправедливости и
дрожащим голосом горячо попросил:

- И непременно добейся, чтобы его не били!

В жизни от сценической красоты Завиши оставались одни только глаза.
Зелено-синие, цвета темного винограда. Чатковский и не замечал, что уже
давно смотрит в них. Восхищение красотой может быть совершенно
бессознательным. Так случилось и на этот раз.

- Это Завиша! - Дикерт шептал прямо в ухо Ельскому, словно в
исповедальню. - Как она ординарна!

Он видел ее приплюснутый нос, слишком большой рот, огромные плечи,
фигуру ярмарочной силачки; взглянул вниз и наткнулся на толстые икры
балерины.

- Прямо какая-нибудь экономка, - пожал он плечами.

Голос у нее был довольно резкий.

- В Варшаве уж так повелось, - крикливо говорила она, - что у всех нас,
артистов, легендарное прошлое. Вы, господин министр, не верьте тому, -
просила она Дитриха, - что говорят о нашем происхождении. Тем более если
это говорим мы сами.

С наигранной задумчивостью тот спросил:

- А разве это так важно? - Он думал, Завиша хочет скрыть, что она
еврейка. - Артисты выше таких проблем. Что им до происхождения!

Завиша повернулась в ту сторону, откуда упорно смотрел на нее
Чатковский. Молод. А тем самым и не мог представлять интереса. Он-то и
вмешался.

- Единственно, - Чатковский широко растягивал рот и говорил скрипучим
голосом, - отчего не могут избавиться люди искусства, так это от своего
происх-ождения. В нем-то все их будущее творчество. Особенно это верно в
наше время.

Завиша, как огня, боялась молодых. Возраст этот был для нее воплощением
язвительности. Все, что выходило из уст молодых, она воспринимала как
колкость. Но чаще старалась притвориться, что просто не слышит.

- Искусство бывает только одно-вечное! - Дитрих родился в Пётркове, где
недавно открыли театр. К месту вспомнил кое-что из своей речи там. - Если
оно сегодняшнее, это не искусство.

Не обращая внимания на то, что это всего лишь фраза, Чатковский
серьезно готовился к спору.

- А балет? - ловил он Дитриха на слове.

Завиша закрыла глаза. Балет, подумала она, существует для того, чтобы я
могла пережить себя. Дитрих не имел представления, считают ли его теперь
искусством или нет. Ускользнул в комплимент.

- На ваш танец можно смотреть вечно. Клянусь вам. Это истинное
искусство.

Завиша рассмеялась не совсем натурально, резким, гортанным смехом.
Каждый комплимент в первый момент был ей неприятен, но спустя какое-то
время прибавлял ей сил.

- Я не смогла бы танцевать так долго, - она перешла на капризный тон. -
Так что можете смело клясться.

- Вам трудно танцевать? - спросил, как бы уловив ее сомнения,
Чатковский.

Ничего, кроме удивления, не отражалось в его глазах. В конце концов,
она могла его и услышать.

- Мне трудно, - ответила она. - Но не так, как не танцевать.

Чатковский понял, похвалил:

- Очень вы это мудро заметили.

Да потому что шиворот-навыворот! - подумал Дитрих. Секрет любой
глубины. Он ненавидел афоризмы, тем более что временами умел их понять. Но
никогда не мог сам решиться на них.

- Из дружбы к одному человеку я перестала выступать. - Тут она вся ушла
в воспоминания.

- Но вы могли бы продолжать танцевать для себя.

Казалось, ей хотелось облить себя с ног до головы презрением.

- Для кого? - Она с отвращением сморщилась. Что это за
выдумки-танцевать самой для себя. - Все чем-нибудь можно заменить, - она
заволновалась и суетливо искала примеры, - музыку, костюм, задник, сцену.
Одного нельзя-человеческий глаз.

- Они должны смотреть, - словно ребенок, утверждался в этой мысли
Чатковский.

- Должны!

Дикерт прямо окаменел, ошеломленный своим открытием.

- Так ведь она же совершенная уродина! - произнес он.

Неизвестно почему считается, что истина эта относится к числу тех,
которые нельзя держать под спудом. Он схватил Тужицкого.

- Это Завиша, - подбородком указал он на балерину и выжидал. У него
было выражение лица решительного человека, который смело смотрит в глаза
своим собственным убеждениям. - Ну, что?

Тужицкий поначалу ответил уклончиво:

- Необыкновенно волнующая женщина, - а затем вежливо и очень сладко
добавил: - Но она меня совершенно не интересует.

Теперь мне только с такой еще не хватало показаться, испугался он.
Хорошо бы я выглядел! Он отвернулся. Отошел.

- Кто это? - спросила Завиша.

Чатковский назвал его, но с неприязнью. Ибо либо уж беседа, либо корсо.
Она бьша очень восприимчива даже к едва заметному охлаждению к себе.
Уловила она это и сейчас. Повернулась к собаке, не позволяя ей забраться
на колени. С псом почувствовала себя в большей безопасности, хотя и была в
платье из кисеи. Но Чатковский не сдавался.

- Стало быть, кто-то любил вас и не разрешил вам танцевать? - Его это
удивляло.

Она подняла голову. Сначала сверкнула и погасла диадема, затем
засверкали глаза. У Завиши был свой секрет. Она так серьезно относилась к
нему, что все непонятные ей фразы, с которыми люди обращались к ней,
принимала за намек. Она попросила растолковать.

- Что вам представляется странным: что любил или что был против моих
танцев?

Чатковский сжал руки.

- Нет, - немного заикаясь, произнес он. - И то, и то.

Собака пискнула. Какая-то ласка Завиши дорого ей обошлась.

- А ведь эта женщина Черского с ума свела. Он всаживает в нее огромные
деньги, - шептал в ухо Ельскому Дикерт. А потом еще тише: - Смотри, она
какая-то злая сегодня.

А ведь это именно они ее раздражали. Слов она не слышала.

Они были слишком далеко. Но все же достаточно близко, чтобы по их
глазам она могла догадаться, что говорят о ней. Отчего не подойдут?
Значит, плохо говорят. Всегда это так! - вздохнула она.

Духовная жизнь пробуждалась в ней тогда только, когда она осознавала,
что вызывает неприязнь. Невольно она прошептала:

- Даже когда вызываю любовь.

Чатковский, совершенно уверенный, что фраза эта относится к их
разговору, спросил:

- И ради этого танцуют?

Вопреки язвительным замечаниям Дикерта Ельский смотрел на нее с
уважением. Он восхищался массивностью, мускулистостью, сбитостью ее тела.
Такое может нравиться, он взял это себе на заметку. О! Любителям
солидности. Его Кристина была воздушной. И нынешнее время, казалось,
принадлежало таким. Бесплотным, легким, хрупким женщинам. И к тому же они
были на высоте, а те, тяжелые, шли ко дну, как в эпоху романтизма.

Мужчины искали в женщинах прозрачности, хотя сами так не походили на
романтиков. Зачем он дает ей эти деньги? - изучал он глазами Завишу.
Бриллианты, меха! Такой все будет мало. И добавил, стоя в шаге от Завиши,
словно в шаге от несчастья:

- Не дай бог влюбиться в такую. - Резко повернулся. Протиснулся между
двумя столиками для бриджа. Напрямик. -Так он скорее уйдет отсюда.

Завиша почувствовала себя еще более одинокой. Пошли, перестали-тут
сомнений у нее не было-перемывать ей косточки. Уже облегчение. И все же
печаль приемов, так сильно донимавшая ее, хотя большую часть дня ей
приходилось посвящать им, накатилась на нее. Единственное чувство, которое
всегда оказывалось у нее под рукой. Источником его были не ничтожество
развлечений и не их пустота, источником было одиночество.

Трудно ей было принимать в расчет Чатковского или еще кого-нибудь,
словом, отдельное существо. Завиша должна заполнять собою вечер для
нескольких сотен, то есть для зрительного зала. Глаза, которые не смотрели
на нее танцующую, были для нее пусты. А их безразличие всегда казалось ей
враждебным.