ухаживали и которых, может статься, она любила, -- все это не
захватывало ее, в глубине души она оставалась совершенно
равнодушной: мимолетные солнечные блики на поверхности темного,
холодного моря. Передо мной сидит Анни, мы не виделись четыре
года, и нам больше нечего друг другу сказать.
кое-кого жду.
пока еще не похож. Он действует, он расходует себя.
проездом опять загляну в Париж, я тебе напишу.
я не могу с тобой увидеться. Я напишу тебе из Египта. Дай мне
твой адрес.
Надо будет попросить в отеле "Прентания", чтобы мне пересылали
письма, когда я уеду из Бувиля. В глубине души я знаю, что Анни
мне не напишет. Может, я увижу ее через десять лет. А может, мы
видимся в последний раз. Я не просто подавлен, оттого что
расстаюсь с ней, -- мне жутко при мысли, что я снова окажусь в
одиночестве.
улыбкой. -- Мне надо омолодить воспоминания для моих "духовных
упражнений".
сопротивляется, но мотает головой.
нельзя... Впрочем, если уж извлекать что-то из людей, не все ли
равно -- ты или первый попавшийся смазливый мальчишка.
отчетливо вижу ее лицо. Оно вдруг посерело и вытянулось. Лицо
старухи, жуткое лицо -- я уверен, это лицо Анни не старалась
вызвать к жизни, -- оно явилось само, помимо ее воли и, может,
даже против ее воли.
залит светом.
свою роль, а благодарности никакой. Ладно, уходи.
правду, она едет через Дьеп поездом, который отходит в пять
тридцать восемь. Но может, "тип" увезет ее на машине? Все утро
я бродил по улицам Менильмонтана, а потом по набережным. Всего
несколько шагов, несколько стен отделяли меня от нее. В пять
тридцать восемь наша вчерашняя беседа станет воспоминанием,
тучная женщина, губы которой мимолетно коснулись моих губ,
соединится в прошлом с худенькой девушкой из Мекнеса и Лондона.
Но пока еще ничто не ушло в прошлое, поскольку она здесь,
поскольку еще можно ее увидеть, убедить, увести с собой
навсегда. Я еще не чувствовал одиночества.
своем воображении ее тело и лицо, я совершенно терял власть над
собой: руки у меня тряслись, по телу пробегала холодная дрожь.
Я стал перелистывать книги на прилавках букинистов, и в первую
очередь всякую похабщину -- что там ни говори, это отвлекает.
гравюры в книжонке под названием "Доктор с хлыстом". Они были
довольно однообразны: на большинстве бородатый детина заносил
плеть над чудовищными голыми задами. Едва я понял, что уже
пять, я бросил книгу на прилавок и, схватив такси, помчался к
вокзалу Сен-Лазар. Минут двадцать я прохаживался по платформе,
потом увидел их. На ней было широкое меховое манто, придававшее
ей вид дамы. И вуалетка. На нем пальто из верблюжьей шерсти. Он
был загорелый, еще молодой, очень высокий и очень красивый. Без
сомнения, иностранец, но никак не англичанин -- может быть,
египтянин. Они поднялись в вагон, не заметив меня. Друг с
другом они не разговаривали. Потом он вышел, чтобы купить
газеты. Анни опустила стекло в своем купе; тут она меня
увидела. Она долго глядела на меня без гнева, ничего не
выражающим взглядом. Потом он вернулся в вагон, и поезд
тронулся. В эту минуту я вдруг отчетливо увидел ресторан на
Пиккадилли, где мы когда-то обедали, потом все кануло. Я
отправился бродить по улицам. Устав, я вошел в какое-то кафе и
заснул. Официант разбудил меня, и я пишу сейчас, еще не
стряхнув с себя сон.
нем не больше двух дней -- этого хватит, чтобы сложить чемоданы
и закончить расчеты с банком. В отеле "Прентания", наверно,
захотят, чтобы я уплатил за две недели вперед, поскольку я
заранее не предупредил об отъезде. Еще надо вернуть книги в
библиотеку. Так или иначе, до конца недели я возвращусь в
Париж.
один рассечен надвое рекой, другой окружен морем -- если этого
не считать, они похожи. Люди выбирают невозделанную, бесплодную
землю и громоздят на нее громадные полые камни. В этих камнях
заключены запахи, они тяжелее воздуха. Иногда их выбрасывают
через окно на улицы, и они остаются там, пока их не разметает
ветер. В ясную погоду в город с одной стороны вливаются шумы и,
пройдя сквозь все стены, выходят с другой; бывает, они кружат
среди камней, которые раскаляются на солнце, а на морозе
покрываются трещинами.
рискнешь оторваться от них слишком далеко, тебя возьмет в свое
кольцо Растительность. Растительность, протянувшаяся на
километры и километры, ползет к городам. Она ждет. Когда город
умрет. Растительность вторгнется в него, вскарабкается вверх по
камням, оплетет их, проберется внутрь и разорвет своими
длинными, черными щупальцами; она лишит отверстия света и
повсюду развесит свои зеленые лапы. Пока города живы, надо
оставаться в них, нельзя одному проникать под густые космы у
городских ворот -- пусть себе колышутся и лопаются без
свидетелей. В городах, если повести себя умело и выбрать часы,
когда животные переваривают пищу или спят в своих убежищах за
грудами продуктов распада органического мира, можно встретить
только минералы -- наименее страшное из всего, что существует.
его только с трех сторон. С четвертой стороны -- огромная
пропасть, заполненная черной, шевелящейся водой. Между домами
свистит ветер. Запахи здесь задерживаются не так долго, как в
других местах: гонимые ветром к морю, они стелются над черной
водой, словно блуждающие сгустки тумана. Идет дождь. На
участке, обнесенном с четырех сторон оградой, люди оставили
место для растений. Но это оскопленные, прирученные, безобидные
растения -- так они разжирели. У них огромные белесоватые
листья, свисающие вниз словно уши. А пощупаешь их --
точь-в-точь хрящи. В Бувиле все жирное, все белое из-за всей
этой воды, низвергающейся с небес. Мне придется вернуться в
Бувиль. Какой ужас!
уехала из Парижа. Пароход уже вышел в открытое море. Она спит в
каюте, а на мостике загорелый "тип" курит сигареты.
городу сады, и в каждом саду -- дом. Я вижу море, тяжелое,
неподвижное, я вижу Бувиль. Погода стоит прекрасная.
то, ради чего я пробовал жить, рухнуло, а ничего другого я
Сертаков Виталий
Перумов Ник
Ларссон Стиг
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Сертаков Виталий