жили? Никакого уклонения от взятия немецкого карабина за этими ребятами не
признавали. За их шпионскую игру им клепали тягчайшую 58-6 да еще диверсию
через намерение. Это значило: держать, пока не околеют.
любил видеть людей, и из комнат, через которые он должен был проходить,
сотрудники все выметались. Кряхтя от жирности, он нагибался и отворачивал
угол ковра. И горе было всему Информбюро, если там обнаруживалась пыль.
ведь и не ошибся!
сказать: "Никита Сергеевич! А у нас ведь с вами общий знакомый есть". Но я
сказал ему другую, более нужную фразу, от бывших арестантов.
доносились медные звуки оркестров откуда-то изнедалека -- с Лесной улицы или
с Новослободской. Это были всё марши, их начинали заново и заново.
мутно-зелеными намордниками из стекло-арматуры и слушали. Маршировали то
воинские части? или трудящиеся с удовольствием отдавали шагистике нерабочее
время? -- мы не знали, но слух уже пробрался и к нам, что к большому параду
Победы, назначенному на 22 июня -- четвертую годовщину начала войны.
увенчивать здание. Но даже почетно лежать в фундаменте отказано тем, кто,
бессмысленно покинутый, обреченным лбом и обреченными ребрами принял первые
удары этой войны, отвратив победу чужую.
[пленников]. Они шли через тюрьмы Союза необозримыми плотными серыми
косяками, как океанская сельдь. Первым углом такого косяка явился мне Юрий
Е. А теперь я весь, со всех сторон был охвачен их слитным, уверенным
движением, будто знающим свое предначертание.
Европе: и эмигранты гражданской войны; и оst'овцы новой германской; и
офицеры Красной Армии, слишком резкие и далекие в выводах, так что опасаться
мог Сталин, чтоб они не задумали принести из европейского похода европейской
свободы, как уже сделали за сто двадцать лет до них. Но всё-таки больше было
моих ровесников, не моих даже, а [ровесников Октября] -- тех, кто вместе с
Октябрем родился, кто в 1937-м, ничем не смущаемый, валил на демонстрации
двадцатой годовщины, и чей возраст к началу войны как раз составил кадровую
армию, разметанную в несколько недель.
моего поколения.
ручонкой тянулись к ручке пионерского горна и на возглас "Будьте готовы!"
салютовали "Всегда готовы!" Это мы в Бухенвальд проносили оружие и там
вступали в компартию. И мы же теперь оказались в черных за одно то, что
всё-таки остались жить. *(1)
возвращающихся пленных -- единственные при горе, когда радовались вокруг
все, -- и уже тогда их безрадостность ошеломляла меня, хоть я еще не разумел
её причины. Я соскакивал, подходил к этим добровольным колоннам (зачем
колоннам? почему они строились? ведь их никто не заставлял, военнопленные
всех наций возвращались разбродом! А наши хотели прийти как можно более
покорными...) Там на мне были капитанские погоны, и под погонами да и при
дороге было не узнать: почему ж они так все невеселы? Но вот судьба
завернула и меня вослед этим пленникам, я уже шел с ними из армейской
контрразведки во фронтовую, во фронтовой послушал их первые, еще неясные
мне, рассказы, потом развернул мне это все Юрий Е., а теперь, под куполами
кирпично-красного Бутырского замка, я ощутил, что эта история нескольких
миллионов русских пленных пришивает меня навсегда, как булавка таракана. Моя
собственная история попадания в тюрьму показалась мне ничтожной, я забыл
печалиться о сорванных погонах. Там, где были мои ровесники, там только
случайно не был я. Я понял, что долг мой -- подставить плечо к уголку их
общей тяжести -- и нести до последних, пока не задавит. Я так ощутил теперь,
будто вместе с этими ребятами и я попал в плен на Соловьевской переправе, в
Харьковском мешке, в Керченских каменоломнях; и, руки назад, нес свою
советскую гордость за проволоку концлагеря; и на морозе часами выстаивал за
черпаком остывшей [кавы] (кофейного эрзаца) и оставался трупом на земле, не
доходя котла; в офлаге N 68 (Сувалки) рыл руками и крышкою от котелка яму
колоколоподобную (кверху уже), чтоб зиму не на открытом плацу зимовать; и
озверевший пленный подползал ко мне умирающему грызть мое еще не остывшее
мясо под локтем; и с каждым новым днем обостренного голодного сознания, в
тифозном бараке и у проволоки соседнего лагеря англичан -- ясная мысль
проникала в мой умирающий мозг: что Советская Россия отказалась от своих
издыхающих детей. "России гордые сыны", они нужны были ей, пока
ь под танки, пока еще можно было поднять их в атаку. А взяться кормить их в плену? Лишние едоки. И лишние свидетели позорных поражений.
изменниками, но в языке примечательно ошибались -- и судьи, и прокуроры, и
следователи. И сами осуждённые, и весь народ, и газеты повторили и закрепили
эту ошибку, невольно выдавая правду, их хотели объявить изменниками РодинЕ,
но никто не говорил и не писал даже в судебных материалах иначе, как
"изменники Родины".
несчастные, изменили Родине, но расчетливая Родина изменила им и притом
ТРИЖДЫ.
правительство, излюбленное Родиной, сделало всё, что могло, для проигрыша
войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию на разгром, разобрало
танки и артиллерию, лишило толковых генералов и запретило армиям
сопротивляться. *(2) Военнопленные -- это и были именно те, чьими телами был
принят удар и остановлен вермахт.
любовью ("Родина простила! Родина зовет!") и накинув удавку уже на границе.
*(3)
нашего государственного существования! -- но была ли среди них такая
многомиллионная подлость: предать своих воинов и объявить их же
предателями?!
списать! Да [списал] их еще до нас наш Отец: цвет московской интеллигенции
он бросил в вяземскую мясорубку с берданками 1866-го года, и то одна на
пятерых. (Какой Лев Толстой развернет нам [[это]] Бородино?) А тупым
переползом жирного короткого пальца Великий Стратег переправил через
Керченский пролив в декабре 41-го года -- бессмысленно, для одного
эффектного новогоднего сообщения -- СТО ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ наших ребят -- едва
ли не столько, сколько было всего русских под Бородиным -- и всех без боя
отдал немцам.
считать этих преданных -- изменниками! В одной из бутырских камер был в ту
весну старик Лебедев, металлург, по званию профессор, по наружности -- дюжий
мастеровой прошлого или даже позапрошлого века, с демидовских заводов. Он
был широкоплеч, широколоб, борода пугачевская, а пятерни -- только
подхватывать ковшик на четыре пуда. В камере он носил серый линялый рабочий
халат прямо поверх белья, был неопрятен, мог показаться подсобным тюремным
рабочим, -- пока не садился читать, и привычная властная осанка мысли
озаряла его лицо. Вокруг него собирались часто, о металлуургии рассуждал он
меньше, а литавровым басом разъяснял, что Сталин -- такой же пес, как Иван
Грозный: "стреляй! души! не оглядывайся!", что Горький -- слюнтяй и трепач,
оправдатель палачей. Я восхищался этим Лебедевым: как будто весь русский
народ воплотился передо мною в одно кряжистое туловище с этой умной головой,
с этими руками и ногами пахаря. Он столько уже обдумал! -- я учился у него
понимать мир! -- а он вдруг, рубя ручищей, прогрохотал, что [один бэ] --
изменники родины, и им простить нельзя. А "один бэ" и были набиты на нарах
кругом. Ах, как было ребятам обидно! Старик с уверенностью вещал от имени
земляной и трудовой Руси -- и им трудно и стыдно было защищать себя еще с
этой новой стороны. Защитить их и спорить со стариком досталось мне и двум
мальчикам по "десятому пункту". Но какова же степень помраченности,
достигаемая монотонной государственной ложью! Даже самые ёмкие из нас
способны объять лишь ту часть правды, в которую ткнулись собственным рылом.
*(4)
изменников знали во всех тех войнах? Замечено ли было, чтобы измена
коренилась в духе русского солдата? Но вот при справедливейшем в мире строе
наступила справедливейшая война -- и вдруг миллионы изменников из самого
простого народа. Как это понять? Чем объяснить?
красноречиво описаны Марксом нищета и страдания рабочего класса -- почему же
у [[них]] в эту войну нашелся единственный только изменник -- коммерсант
"лорд Гау-Гау"? А у нас -- миллионы?
Лукьяненко Сергей
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Шилова Юлия