Чтение 45–й страницы книги ~По тонкому льду~

- С ума сойти можно!

Потом мы еще раз, вместе, прочли указ. Ошибки или опечатки быть не
могло: в числе награжденных орденом Красного Знамени был Дим-Димыч.

Аккуратно сложив газету - так, чтобы, не развертывая ее всю, можно было
прочесть, что следует, - я положил ее в боковой карман пиджака, оделся и
отправился в управление.

Я шествовал по морозу, по скрипучему свежему снегу в приподнятом
настроении. На сердце было легко, весело, радостно, будто орденом наградили
не Диму, а меня В голове роились планы: кому первому показать газету -
Фомичеву, Кочергину, Осадчему? И потом вдруг решил: Безродному. Да, именно
ему - недругу Дим-Димыча, честолюбцу, властолюбцу, завистнику... Испорчу
сегодня ему настроение. Он большой мастер портить его другим, так пусть сам
испытает.

Я зашел в свой кабинет, разделся и направился к Безродному.

Вошел без стука.

Геннадий оторвался от бумаг. Давненько я не видел его рыхловатого, без
четких линий, тепличного цвета лица. Давненько... Он не изменился, но,
кажется, еще немножко раздался, расплылся.

- Восставший из мертвых! - воскликнул Геннадий. - Рад. Очень рад. Как
твои недуги?

Он опять обращался ко мне по-старому, на "ты", и этим словно располагал
к дружеской беседе.

- Все недуги сданы в архив, - ответил я, протягивая руку.

Его лицо растянулось в каком-то подобии улыбки. Желая казаться любезным
и внимательным, он, не ожидая, когда я стану сам рассказывать, принялся
расспрашивать, как протекала операция, кто меня оперировал, какой был уход,
думаю ли я поехать на курорт, как обстоят дела дома. О Филине - ни слова. Я
предвидел: об этом не заговорит. Зачем воскрешать старое? Ведь если речь
зайдет о Филине, нельзя обойти Брусенцову, нельзя не вспомнить о Мигалкине,
о Кульковой. А это, как ни говори, воспоминания не из приятных.

Потом я положил перед Безродным свернутую газету.

- Что это? - сухо и деловито осведомился он.

- Прочти! - посоветовал я.

Я подсунул ему эту горькую пилюлю и невозмутимо наблюдал, как он ее
проглотит. Геннадий прочел, фыркнул и оттолкнул от себя газету концами
пальцев, как крапиву.

- Не сомневался, что Брагин отправился зарабатывать орден.

Меня покоробило. Я посмотрел ему прямо в глаза и медленно, очень
медленно проговорил:

- Чтобы получить орден, надо прежде всего стать достойным его. Это
во-первых. Во-вторых, было бы тебе известно, что Дима дважды ранен, контужен
и потерял зрение. А в-третьих, ты свинья!

Геннадий смотрел на меня выпученными глазами.

Я поднялся и вышел, не закрыв за собой дверь.

Мне казалось, что я первым принесу в управление весть о награждении
Дим-Димыча. Но я ошибся. Многие узнали об этом еще ночью из последних
известий. По инициативе Фомичева в адрес Димы готовилась поздравительная
телеграмма, и я поставил под ней свою подпись двадцать седьмым.

- Хорошо! Хорошо! - говорил Фомичев, энергично потирая руки. - Это
будет ему лучше всяких лекарств.

Меня приятно поразило, что первым подписал телеграмму Осадчий.

К концу дневных занятий секретарь принес мне служебную почту. Я отвык
за это время от деловых бумаг, от резолюций начальства. Со свежим интересом
и удовольствием стал просматривать материалы.

На полном листе с приколотой к нему половинкой я прочел резолюцию
Кочергина. Почерк косой, крупный, размашистый. Она гласила: "Можно было
предвидеть, что этот тип еще всплывет на поверхность. Прошу переговорить".

Это была ориентировка Наркомата госбезопасности Украины. В начале
декабря в Киеве был арестован некто Ч. - оценщик мебели комиссионного
магазина. Его арестовали с поличным, во время радиосеанса. Он передавал в
эфир депешу, в которой упоминался Филин. Подписал депешу не кто иной, как
Дункель. Опять Дункель!

Радист Ч. показал то же самое, что и Филин, и Витковский.
Местопребывание, род занятий, профессия, источники существования Дункеля ему
неизвестны. Встречи происходили всегда по инициативе Дункеля, ни разу в
одном и том же месте и всегда неожиданно. Депеши, отпечатанные на машинке,
Ч. зашифровывал, передавал и сейчас же сжигал.

"Герои" преступления один за другим попадали в руки правосудия:
Кошельков, Глухаревский, Витковский, Полосухин, Филин, Ч., а Дункель
продолжал гулять на свободе.

В двенадцать ночи позвонил Фомичев и попросил зайти. Я зашел.

- Не везет Димке! - сказал он и покачал головой. - До чего же невезучий
он парень!

Предчувствие чего-то недоброго охватило меня. Я ощутил слабость во всем
теле. Что еще стряслось?

Фомичев развел руками:

- Варя Кожевникова уволилась с работы и покинула город. Она вышла
замуж.

Я облегченно вздохнул. Это еще не так страшно. Я думал, что случилось
что-нибудь с самим Дим-Димычем.

- Смотри, какая дрянь, - заметил Фомичев. - Кто бы мог подумать?

Да, подумать никто не мог. "Восьмое чудо света" выкинуло номер
совершенно неожиданный.

- Вероломное существо! - возмущался Фомичев. - И главное, тихой
сапой... А что выказюривала у меня, когда письмо читали? Честно говоря,
побаивался за нее. Вот же стервотина!

Уже далеко за полночь, вернувшись домой, я разбудил Лидию и поведал ей
о случившемся. Боже мой, что было с моей женой! Я никогда не видел ее в
таком гневе. Какие только не выкапывала она слова и эпитеты для Варвары
Кожевниковой!

Потом она подняла с постели мать и ввела ее в курс событий. Затем,
несмотря на позднее время, подсела к столу и начала вызывать квартиру
Оксаны. Звонила долго, упорно.

Вместо Оксаны к телефону подошла заспанная мать Геннадия. Она сообщила,
что Оксана утром уехала в Чернигов, к отцу.

- Что же это такое? - воскликнула в сердцах Лидия, сдерживая рыдания. -
Одна тайком замуж выходит, другая тайком уезжает! Неужели нельзя было
позвонить?

11 января 1940 г.

(четверг)

Только сегодня, пять суток спустя, я позвонил в суд, где работала
Оксана. Настояла на этом Лидия. Если мать Геннадия не знала, зачем
понадобилась Оксане встреча с отцом, то, возможно, знали на работе. Но
ничего нового узнать не удалось: Оксана взяла месячный отпуск и уехала.
Действительно, в Чернигов.

Я злился на Оксану не меньше Лидии: от кого-кого, а уж от нее этого
никто не ожидал. Так друзья не поступают. В самом деле: если она не имела
времени забежать, то можно было позвонить по телефону. А теперь думай что
хочешь!..

От Дим-Димыча за эти дни пришли три телеграммы: на имя Кочергина,
Фомичева и мое. Он благодарил, обнимал, целовал, рассыпал приветы. О зрении
- ни слова.

Странно: если брать срок, установленный врачом, с того дня, когда Дима
диктовал свое большое письмо, миновало уже полмесяца. А впрочем, в таких
вещах определить точно срок, конечно, трудно. Это не расписание поездов.
Врач может ошибиться на неделю, даже на две. Лишь бы не ошибся он в главном.

Сегодня утром в почтовом ящике оказалась открытка от Дим-Димыча. Из
Ленинграда. Писал не он. Значит, еще не прозрел. На открытке было всего
шесть строк. В правом углу в виде эпиграфа: "О женщины, ничтожество вам
имя!" Если не ошибаюсь, что-то подобное в свое время сказал Гамлет. Далее
следовало четверостишие:

Чего мне ждать, к чему мне жить,

К чему бороться и трудиться?

Мне больше некого любить,

Мне больше некому молиться.

И последняя строка: "Обнимаю всех. Краснознаменный Дмитрий". Все.

Лидия вздохнула не тяжело и не грустно и сказала:

- Значит, о Варьке он без нас узнал. Вот же шалопутный! Ну ничто его не
берет.

Что верно - то верно.

Почерк на открытке был другой, не похожий на первый: мелкий, бисерный,
без наклона, с кругленькими буковками, явно не мужской.

27 февраля 1940 г.

(вторник)

Наконец пришел этот день. Дим-Димыч в нескольких минутах от нас, а мы,
его друзья - Фомичев, Хоботов, Лидия и я, - ходим по перрону вокзала. Ходим
и прислушиваемся: вот-вот раздастся шум приближающегося поезда. Он где-то
совсем недалеко. Уже выпустили на платформу уезжающих, встречающих,
провожающих. Носильщики стоят наготове.

В руках Лидии букетик из привозных мимоз.

Мы уже обо всем переговорили и ждем. С нетерпением ждем. Прислушиваемся
и поглядываем в ту сторону, откуда должен подойти поезд.