подкормишь маленько, друг Аркадий? -- спросил я весело. -- О чем разговор,
Павел Егорович! -- оживленно приветствовал он меня. Потом он распоряжался,
заказывал, старался выглядеть тоже веселым, но я видел, что, несмотря на
графин выпитой водки, Мерзон совершенно трезв. Только липкая испарина
выползала на лоб из-под жестких мелкокурчавых волос, которые Лютостанский
называл лпарховизмом". Мерзон догадывался, что, назначив сегодняшнюю
встречу, я уготовил ему или скорую смерть, или какое-то туманно-отдаленное
спасение. Я не спешил, со вкусом выпивал, с удовольствием закусывал,
пошучивал, между копченой лососиной и грибами спросил: -- О чем пресса
сообщает? -- Народы мира празднуют историческую победу: завершение
сооружения Волго-Донского канала, -- отрапортовал Мерзон. -- Еще чего? --
Король Фарук в Египте отрекся, власть захватил генерал Нагиб... -- Еще?.. ЧЧ
Иран трясет сильно, похоже, Моссадык совсем шаха выкинет... -- Прекрасно...
А чего-нибудь к нам поближе? Мерзон моргнул тяжелыми складчатыми еврейскими
веками, медленно сказал: -- В Чехословакии вскрыт заговор
инженеров-угольщиков, которые создали фашистскую сельскохозяйственную
партию... -- Да, это очень здорово! Я рад за наших чешских коллег. Ты
представляешь, какую они трудную работку провернули -- изобличить горняков,
руководящих аграрным подпольем? Ч Наверное! -- горячо согласился Мерзон. --
Империализм, как спрут, просовывает щупальца... Я прервал его: ЧЧ Еще
что-нибудь на эту тему есть? -- В ГДР осудили террористов, скрывавшихся под
вывеской Общественного следственного комитета свободных юристов. -- А в
Польше кого-нибудь поймали? Растерянный и напуганный Мерзон обреченно
вздохнул: -- Бандитов из Армии Крайовой и кулаков. Я принялся за суп,
спросив перед этим: -- А вчера что-нибудь этакое было в газете? -- В Румынии
арестованы вредители на строительстве канала Дунай -- Черное море. -- Слава
Богу! -- облегченно воздохнул я и посмотрел за реку, вдаль, в лениво
темнеющее летнее небо. Там, над Тушинским ипподромом, тренировались,
готовились к воздушному параду летчики, неутомимо, в сотый раз выстраивавшие
своими лЯками" в голубовато-зеленом предвечерье гигантские буквы: лСЛАВА
СТАЛИНУ! ". А позавчера что-нибудь сообщали? Ты мне расскажи, Аркадий, а то
я по занятости не всегда успеваю прессу почитать. Есть у меня такой грешок,
-- доверительно сообщил я. Ч- Позавчера в Албании расстреляли убийц,
готовивших покушение на товарища Энвера Ходжу... Тот незначительный хмелек,
что был в Мерзоне, окончательно и бесследно улетучился. Я же, прихлебывал
суп, неутомимо продолжал повышать свою политическую грамотность: -- А
позапозавчера?.. -- В Болгарии разоблачена подпольная организация бывших
жандармов, скрывавшихся под видом учителей... -- Молодец, Аркадий! Давай
выпьем, я вижу, ты на уровне политического момента, -- обстановку в мире
улавливаешь. Один только еще вопросик у меня к тебе. Если знаешь -- скажи.
Мне это интересно. Что завтра в газете будет напечатано? Он раздавленно
скривился, старался улыбнуться изо всех сил, но получилась у него только
затравленная уродливая гримаса. -- Откуда ж мне знать, Павел Егорович, что
завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем. -- Не знаешь? -- я огорченно
развел руками. -- Это плохо. Тогда я тебе скажу. Завтра будет напечатано,
что наша славная боевая Контора закончила следствие по делу о крупном
заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя
за советских писателей и поэтов! Мерзон молчал. Самолеты за рекой взмыли в
синий зенит, рассыпались и снова потекли к алой полоске горизонта, четко
печатая по своду мира: лСЛАВА СТАЛИНУ! ". -- Ну, давай выпьем, Аркадий! --
Чокнулся с ним, и он сглотнул водку, как слезу. Ч... А может, и не
напечатают. Как там решат -- в инстанциях. Но через несколько дней, сообщат
в газетах или не сообщат -- поскольку это не влияет, -- их всех расстреляют:
Маркиша, Фефера, Квитко, Бергельсона, Гофштейна и всю остальную вашу
литературную синагогу. Как ты это понимаешь? Он давился гландами, язык
кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул: --
Товарищ Сталин указал, что по мере успехов социализма классовая борьба
усиливается... -- Вот именно! -- воздел я указующий перст. -- А какой
следующий этап классовой борьбы наступит? А? Поведай мне свой соображения,
друг Аркадий! Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза и тихо
сказал: -- Мы. Я захохотал и помахал у Него перед носом пальчиком: --
Ошибаешься. Для вашего брата, сотрудников еврейской национальности, много
чести -- отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А
вот действительно следующий этап -- это всенародное дело врачей-убийц,
врачеи-отравителей, изуверов, чудовищ, извергов, покусившихся на него... --
и показал ему на строй самолетов, будто плавившихся в кровавой полосе
догорающей зари. -- Зачем вы мне все это говорите? -- спросил Мерзон с мукой
через закушенную губу. -- Затем, что наш верный товарищ и боевой соратник
майор Лютостанскии утверждлет, будто есть евреи и есть жиды С жидами, он
считает, вопрос простой. А евреев он предлагает оставить, но они должны
доказать свою верность нашему общему делу. И его точку зрения поддержало
руководство. -- Как же нам еще-то доказать свою верность? -- устало
усмехнулся Мерзон. -- Высокой клятвой крови... Он смотрел на меня широко
открытыми, непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого
прохиндея выглядело глуповатым. -- Начальство согласилось с предложением
Лютостанского, чтобы твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал
не конвойный взвод, а сводный отряд добровольцев, которые хотят доказать
свою верность. Это и есть настоящая клятва крови. С Мерзоном произошла
странная штука, которой я никогда раньше не видел. Он стал потеть. Струйки
пота текли из-под лпарховизма" по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам.
Они стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела
и набухала от этой секреторной влаги так, будто я поливал его из кувшина.
Тик свел глаз, и трясся старушечий рот. Тяжелые капли срывались с носа, с
подбородка и четко щелкали о газетный лист. О непостижимость исполнительного
дара игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости струн, властный удар
смычка угрозы и заманивающее пиццикато надежды! Неведомые миру Хейфецы и
Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и навсегда забытые драматические сочинения
на лопнувших струнах исчезнувших навсегда инструментов... Музыка сфер.
Беззвучная гармония страха и нелепой веры. Веры ни во что. И интуиция
маэстро-виртуоза подсказала мне, что именно здесь, на этом месте
импровизируемой мной композиции, должны быть вслед за оглуштельным аккордом
сердечных литавр смена темпа, падение тока, поворот темы. -- Ты понимаешь,
что Лютостанскии -- это твоя погибель? Он твой ангел смерти. Ты это
усекаешь? Мерзон пожал плечами. Я вел соло -- его партия не требовала
ответа. Да и не мог он мне ничего ответить, и в ответе его я не нуждался --
мы оба были профессионалами. -- Вижу я, Мерзон, что не нравится тебе клятва
крови. Вижу. Не хочешь ты стрелять своих евреев-сочинителей. Не хочешь
доказывать верность. Не хочешь... Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе
потел, обливался ручьями липкого пота. А может, из него так душа вон
выходила. Или, наоборот, он с духом собирался. Я спросил: -- Твой пушкарь,
этот хулиган политический, как его там... -- Шнейдеров. -- Во-во, Шнейдеров!
Он из Ленинграда в Москву перебрался? -- Так точно! -- недоумевающе
воззрился на меня Мерзон. -- Сегодня ночью выедешь лКрасной стрелой" в
Ленинград и займешься всерьез... -- Шнейдеровым? -- Лютостанским. -- Ке-ем?
-- цепенеющими губами шепнул Мерзон. -- Лютостанским. Его пора посадить на
жопу, иначе он не угомонится. Слушай внимательно: он не тот, за кого себя
выдает У него наверняка вся анкета деланная. Я в этом давно был уверен.
Кое-какие фактики у меня были. Даже не фактики -- == ощущения, неясности,
вопросы. А главное, костномозговым чутьем шарлатана я угадывал в нем
собственный помет. Принимая Лютостанского к себе в группу, я очень
внимательно прочитал его личное дело, материалы спецпроверок, результаты
наблюдения за ним, справку о его связях -- и все это было безукоризненно
чисто. С моей точки зрения -- битого матерого зверя, -- слишком чисто.
По-настоящему чистым личным делом было досье Миньки Рюмина. Или следователя
Задаренного. Оперуполномоченного Жовтобрюха. Нашего шофера Щенникова.
Секретарши Вертебной. Эти личные дела были точными проекциями их скудных
личностей. И точно рассказывали о них все, так же, как рассказала бы об их
самочувствии история болезни в нашей закрытой поликлинике. Рентгеновский
снимок. Все они были двухметровые ребята. А у Владислава Ипполитыча. боевого
моего сотоварища, пламенного большевика и беззаветного чекиста, было второе
дно -- как в контрабандистском кофре. Скрытое третье измерение. И никакие
кадровики вскрыть этот тайник были не в силах, ибо от всех тщательно скрыл
его Лютостанский. Скрыл, водрузив свое сокровенное на всеобщее обозрение и
лишь замаскировав его чуть-чуть другим цветом. Лютостанский смертельно
ненавидел советскую власть. И ненависть к евреям была продолжением
бесконечного спора о первичности курицы или яйца. Не могу сказать, кого
больше ненавидел Лютостанский, кого он считал первопричиной -- советскую
власть, давшую евреям социальный успех, или евреев, породивших советскую
власть. Обо всем происходящем в стране он говорил только в превосходной
степени. Мы все говорили газетными словами, но в восторженных речитативах
Лютостанского я довольно быстро уловил серьезный порок -- в них не было
радостного карьеристского криводушия выдвиженцев, отсутствовало и безмозглое
попугайство остальных кретинов. Его восторги превращались в ост- рое
мазохистское издевательство. Лютостанский ошибся: он взвесил меня и Миньку
Рюмина одной гирькой. Минька восторгался его ученостью и считал ее
нормальной для сына бывшего учителя гимназии. Я же молча помнил, что с пяти
лет наш грамотей был сиротой. Спецпроверка признала все его бумаги о
происхождении удовлетворительными. Но я обратил внимание на то, что многие
документы были копиями. На это существовало серьезное объяснение.
Лютостанский родился в Вильно, в Литве, уходившей после революции в
двадцатилетний отгул, получить, таким образом, до сорокового года какие-то
документы было невозможно, а во время войны большинство архивов погибло.
Метрика, правда, была подлинная. И спецпроверкам нашим верить не
приходилось. Они какого нибудь скрытого еврейского дедушку надрочены
отыскивать, а того, что лежит перед глазами, по лени или по глупости не
замечают. Я сам прошел десяток спецпроверок, и ни одному ослу не пришло в
голову задуматься над датой моего рождения -- 29 февраля 1927 года. Дело в
том, что папаша мой покойный, царствие ему небесное, желая отсрочить мой
армейский призыв, смухлевал в сельсоветовской справке, скинул мне три года.
И никто никогда не задумался, что 29 февраля могло быть только в 24-м году,
Максимов Альберт
Березин Федор
Андреев Николай
Каргалов Вадим
Грабб Джеф
Шилова Юлия