агронома-добрый, смелый, широко образованный передовик, пример для
подражания, настоящий литературный герой, а не ломкий студент или
страдающий интеллектуал, полный сомнений и комплексов. Повесть издали в
конце шестидесятых; поросль молодых литераторов, "дети XX съезда",
ворвавшиеся в литературу, когда их отцы и матери возвратились из тюрем,
медленно, но неуклонно з а д в и г а л и с ь в тень. Переизданиям они не
подлежали, рецензированию в газетах - тоже, незачем лишний раз напоминать
читателям имена, которые должны исчезнуть. Суслов уже дал неписаную
директиву поворачивать вспять, к привычному прежнему; "с критикой можем
выплеснуть и ребенка; да, были отдельные нарушения законности, но не это
определяло наше триумфальное движение к развитому социализму, которому
ныне аплоди-Рует все прогрессивное человечество"
"сознательности" (или "духовности") вынесли на первое место; "бытие" стало
подчиненным, вторым, суетным. Один из шестидесятников пошутил: "Если,
действительно, сознание определяет бытие, то пришло время распускать
компартию и примыкать к Лавре или Ватикану, поскольку это их лозунг -
"Сознание определяет бытие", "Дух превалирует над Материей".
разумную данность, благоволение, сошедшее на страну победившего счастья, а
если человек не хотел согласиться с этой аксиомой, то сразу же отправлялся
следом за Синявским или Григоренко.
командовать нами, профессионалами армии".
Суслов, - предавший само" доброту учения Христова, затолкал в марксистские
догмы те огрызки нравоучения, которые позволяли ему и его присным, клянясь
народом (в первую очередь русским, самым, пожалуй, многострадальным, если
не считать тех, на кого обрушился геноцид, - карачаевцев, балкарцев,
крымских татар, немцев Поволжья, греков, калмыков, турок, чеченцев,
ингушей, да и прибалтийские республики с западными регионами Украины
испили горькую чашу), манипулировать п о н я т и е м, требуя от людей
убежденной веры в то, что дважды два есть пять, а высшее счастье жизни
составляет тотальная несвобода.
повесть Бориса Пшенкина до небес: и талантливо это, и смело, и недостатки
показаны - но не злобно, разрушающе, а конструктивно, и характеры
выписаны, и слог - в отличие от телеграфного, американо-хемингу"вого -
самый что ни на есть народный, верный раздольным и неспешным традициям
отечественной словесности.
исключительную роль: "Выдержит ли у него темечко ухнувшую тяжесть
нежданной славы?"
конференциях, он сел за новую повесть, сконструировал ее довольно быстро,
по привычной схеме:
войну, но чурающийся передового опыта; партийный вожак, сменивший
городскую квартиру на избу (жена танцует буги-вуги, упивается
отвратительным Ремарком), встретил на селе молодую ветеринаршу, свою
судьбу; ну, конечно, и пьяноту Пшенкин вывел, и бабку-колдунью, что зелья
знает и несет тарабарщину, в которую, как ему казалось, он заложил
глубокий, сокрытый смысл - с критикой основ марксизма...
издание, там тоже отвели, толкнули в третий, противуположного лагеря -
жахнули отрывок под рубрикой "Нарочно не придумаешь".
разрешенного, но, тем не менее, повсеместного - все народы страны глухо
роптали, дразнить их становилось все опаснее, как-никак дважды два есть
четыре, а отнюдь не пять.
оскомину, не устраивали более читающую публику; ждали альтернативных
героев и неординарных ситуаций; р а з р е ш е н н а я литература,
вырождаясь в титулованное графоманство, молчала; люди уходили в себя,
замыкались, шел подспудный раскол общества на ячейки; тех, кто отчаялся
ждать и срывался на крик, - сажали, высылали или увозили лечить в психушки.
роскошь, а средство передвижения"; левые, как и полагается спокон веку на
Руси, били друг друга, словно Пат и Паташон, - на усладу зрителям; правые
теснились единой группой, понимая, что любое изменение обстановки ударит в
первую очередь по их позициям, - в бой ринутся интеллектуалы, связанные с
наукой и техникой, люди знания, адепты а с ф а л ь т а, их на
"Синь-травах" да "Багряных закатах" не возьмешь, им давай анализ и новый
ритм, им, видишь ли, Петр Первый угоден, которого все истинные патриоты
Державы не зря считают Антихристом за бесовскую страсть к западной гнили и
небрежение к исконным традициям Государства, превращенного им в империю,
где правили одни чужеземные супостаты...
себя, пальцы отказывались выводить слова, что бились в голове, - дурных
нет, теперь все все видят, но одни имеют силу крикнуть правду, а у других
она словно комом в горле встает...
угодный нации, перевел стрелки на чужие рельсы, что гонят в бесовскую
пропасть.
прокричал на собрании: "Кто нами правит?!"
"работать"
Бюро пропаганды советской литературы и вкусил сладость беструдного
заработка:
деньги; поехал куда на север - двойные; чем не жизнь?!
забыть рецензий на свою первую вещь, чтения ее по радио, приглашения на
телевидение, в литературную передачу, всяких там диспутов в газетах с
двумя портретами: один твой, другой - кто спорит; дарить можно, женщины
падки на тех, чьи фотографии печатают...
все равно не шло: как надо расписать черное зло и выразить ужас, что
клокотал в нем так, словно кто кисть сдавливал холодными пальцами:
"Неймется? Окстись! В тепле живешь, квартиру дали, деньги даром плывут -
хоть и небольшие, но жить можно в сытости! Не замай!"
тебя. Сейчас всех талантливых самородков сатанинские силы стараются
отвести от творчества, чтобы самим занять ваши места в литературе... Ты
магнитами себя окружи, бесы магнит не переносят".
страх давил его пуще прежнего, и чем больше появлялось новых имен в
литературе, чем больше премий раздавали всяким недоделкам, тем ужаснее
было его отчаяние - словно за поездом бежишь, последний поезд, не
догонишь, хана, руки тянешь к поручню, а вагон все дальше и дальше,
тю-тю...
не себя; денег теперь не хватало; стал занимать; долги отдавать не мог, по
Москве не ходил, а крался.
начальства (те хорошо знали, кого поддерживать, а кого з а д в и г а т ь;
помогали прежде всего незаметным, их страшиться нечего, не конкуренты, а
выдернешь из дерьма - руки будут лизать, да и устойчивое большинство на
съезде, любых интеллектуальщиков задушат, истинный голос народа), он
получил новую квартиру в том доме, куда заселяли литераторов, чтоб были
под надзором; когда все скопом, легче толкать лбами и получать информацию:
любые перевыборы, гарантирующие руководящим литкорифеям сохранение их
"Волг", дач, премий, переизданий, хвалу наемной критики, надо готовить
загодя, знать настроения каждого и, соответственно, с каждым р а б о т а т
ь. А уж работать - умели, ух как умели! Кого поднять на щит ("соловей
русской поэзии!", а этот "соловей" хуже воробья); кого ударить пыльным
мешком по голове: "далек от чаяний народа", но потом - в знак примирения -
отправить в Монголию или Чехословакию, у монголов кожаные пальто дешевые,
в Праге люстру можно в з я т ь, да и красный загранпаспорт есть высшее
свидетельство благонадежности: "смотри, т о в а р и щ, не подведи, родина
тебе верит"... Так, разделяя и властвуя, создав обойму дутых гениев,
"Баянов отечественной словесности", жили сами, да и покорным середнякам не
мешали, не считая, конечно, таких досадных эпизодов, как предательство
власовского недобитка Солженицына, сионистского наймита Виктора Некрасова
или злобного клеветника Василия Гроссмана, - но с теми решал в е р х,
"Баяны" лишь оформляли через "Литературную газету" гнев общественности...
на пульсе передряжьей писательской жизни, ибо надо было пополнять группу в
е р н ы х людей, которые могли бы сочинить за какого-нибудь генерала
мемуары, угодные основополагающему направлению, спущенному начальством для
военной истории)
лаской называл членов его постоянной группы "переписчиков") были при деле,
загружены сверх головы, деньги гребли лопатой, переиначивая в нужном русле
смысл наговоренного на диктофоны военачальниками, Пшенкин показался ему
кандидатурой вполне приемлемой для использования: лишенный хоть какой-либо
индивидуальности, этот сочинитель как раз и годился для мемуаристики: за
строками воспоминаний не виделось слово мастера, все гладко, никаких
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Ильин Андрей
Перумов Ник