если взять детей...
что ли?
всегалактической трансляции. Кто-нибудь и додумался бы.
милые детишки - а детям одинаково свойственна шаловливость - возьмут и
рванут наш Колизей, как их папочки поступили с первым.
Алексий, в Колизей-два, если его и построят, определенно нельзя. Ты
ненавидишь Та-Кемт.
осторожен, не то что прекраснодушные мечтатели вроде тебя, когда ступлю на
него во второй раз.
из Диоскуров устало проговорил:
25
и прямо из самого неба, проскальзывал вдоль наклонной скалы и, подпрыгнув на
уступе, разбивался на множество отдельных струек, брызжущих во все стороны.
Инебел запрокинул голову, пытаясь поймать крайнюю струйку раскрытым ртом, но
та плясала по всему лицу, отнюдь не желая выполнять свою прямую обязанность
- поить усталого человека.
пить воду только из чистого арыка, и от той воды мерно и бесшумно двигались
руки и ноги, спокойно ползли мысли, благополучно дремала воля... От этого же
ледяного питья хотелось, ни много ни мало, слегка передвинуть вон ту белую
горушку, чтобы не заслоняла утренние лучи, освещающие пещеру. Потому что при
воспоминании о том, что он видел каждое утро, пробуждаясь, его сердце
сжималось, точно на него обрушивалась ледяная струя: ведь вчера был предел,
после которого кончается жизнь и начинается дурманное бесконечное
блаженство, которое дано в удел только Спящим Богам. Вчера был предел. И не
могло сегодня быть ничего большего.
встать под тугие тяжелые струи и постоять, пригнувшись, чтобы прошлись они
хорошенько по чутко подрагивающей спине, выбили ночной дурман...
нашел тихую заводь с плавучей хаткой. Размягчив руки, поднял пеструю шкуру
ската-громобоя и долго полоскал ее, пока не улетучился последний запах
крови. До полудня солнце ее высушит - вот и еще одно одеяло на четверых.
Ловко он заманивал скатов: прикидывался млеющей на камнях молодой
короткохвостой красоткой и призывно посвистывал, и тотчас же из подземных
расщелин показывался подслеповатый древний мохнач, истекающий голубоватыми
разрядами, и учинял тут же сладострастную пляску, разбрызгивая вокруг себя
снопики смертельных молний. Инебел затаивался где-нибудь вне досягаемости
опасных искр и продолжал рисовать в своем воображении сине-пурпурную спинку
распластавшейся клетчатой самочки. И чем ярче он это себе представлял, тем
скорее иссякал распаленный пещерный гад - сухой треск маленьких молний
сменялся пошлепыванием расслабленного хвоста, и это значило, что ската можно
брать голыми руками. Правда, при этом у Инебела возникало ощущение какого-то
укора - он слишком хорошо представлял себе, как горько бедному скату именно
в такую сладостную минуту слышать хруст собственной свертываемой шеи...
Может быть, именно поэтому он никогда не рассказывал, как же это ему удалось
добыть столько теплых, мохнатых шкур.
- все местное хищное гадье, никогда не подымавшееся против человека, спешило
к сладко дымящейся тушке освежеванного собрата. Юноша отвернулся от
мерзостного зрелища, еще раз подставил руки под искрящийся поток. Как это
рассказывала по вечерам его Кшись? Один ручей - с живою водой... С тех пор,
как он пьет эту воду, он чувствует себя помолодевшим на две руки полных лет.
Сила его прибывает с каждым днем, с каждой бессонной ночью. С восхода
утреннего солнца и до заката солнца вечернего, которое Кшись так странно
зовет "лу-на", он добывает шкуры, лепит горшки, плетет сети, обтесывает
каменные ножи, собирает фрукты, вялит мясо, шлифует рисовальные дощечки...
да мало ли что!..
все прозрачнее становятся руки, все темнее синева под глазами, все чаще
после медового, разве что Богам и предназначенного, плода она вдруг выбегает
из пещеры, зажав ладошкой рот. Один раз пришлось обратно на руках нести... В
такие минуты Кшись глядит на него широко раскрытыми виноватыми глазами,
шепчет: "Это ничего, Инек, ничего... я привыкну. Наши студиозусы из... ну, в
общем, издалека - они всю вашу снедь запросто уминают под светлое пиво. И
никаких эксцессов. Ты погоди немного, я тебя и пиво варить научу, и виноград
отыщу - ваша цивилизация сразу сделает такой гигантский скачок..." Она все
время шутит, и он понимает, что не следует придираться к словам, тем более,
что он никак не может отличить, что именно она говорит серьезно, и поэтому
не переспрашивает, что же такое значит "эксцесс", где водятся всеядные
"студиозусы", и как это можно "варить пиво" - ведь пиво надо пить, а то, что
пьется, не варится.
неможется, она ничего не успела приготовить. А путь наверх, к потаенной
пещере, не прост, и белые скалы сверкают так, что слепят глаза, и
непросохшая шкура, свернутая в рулон, не самая удобная ноша. Но не это
главное - труднее всего справиться с беспокойством мысли, а сейчас что-то
застряло в голове, как заноза, и беспокоит своей невысказанностью. Надо
уцепиться за кончик ее хвоста, а этот кончик - "пиво". Питье, нездешнее
питье. Две чаши с нездешним питьем...
возле их беззвучно шевелящихся губ. Два языка взметнувшегося ввысь пламени -
светлый и черный.
дурманящий напиток, который волей богов делает двоих мужем и женой?
тем, своим?.. Но загладить его можно только Напитком Жизни.
пришлось вцепиться беззащитными, с неотросшими еще ногтями, только что
отмоченными в проточной воде пальцами в режущую щетку прозрачных неломких
кристаллов. Инебел тупо смотрел, как краснели они от его брызнувшей крови,
но боли не чувствовал. Великие боги, и ведь это ночи, за каждую из которых
он готов был прожить без солнца целый год!
Жизни, чтобы сделать ее своей женой по древним законам, единым для всех
людей?
пришло к нему непрошеное это воспоминание! Проклятые боги, проклятые законы.
А он-то думал, что достаточно уйти от них на один день пути, куда не
осмеливаются проникнуть ни сборщики плодов, ни юркие скоки, ни тем более
жирные брюхатые жрецы. И почему это в его жизнь теперь постоянно стало
вторгаться что-то неожиданное, непредугадываемое?
и снова двинуться вверх, по одному ему известной расщелине. Ну, хоть там-то
все спокойно, все незыблемо, все ненарушимо. Он слишком привык к неизменной,
наперед известной судьбе. Быть ребенком, быть юношей, быть кормильцем, быть
обузой. Работать, получать семейный прокорм, съедать его, снова работать.
Да, еще почивать благостно и несуетливо, не храпя и не бормоча. Во славу
Спящих Богов.
жизнь его наполнилась непредугадываемым. Оно валилось на него слева и
справа, с небес и из-под земли - воистину так: и с небес, и из-под земли.
когда угадал, что обитатели хрустального колокола - не боги, а люди.
быть свои собственные боги. Признав людей, он не признал их богов, и эти
боги нездешних начали мстить ему, ибо любые боги прежде всего мстительны.
крушения Обиталища, после той жуткой гибели, на которую обрекли эти боги его
светлую Кшись, - только теперь он, наконец, понял их сущность, узнал их имя.
проплешинки горного мха.
Благодарю вас за милость великую, что открылись вы мне, дерзкому и
смятенному.
просьбу смиренную: пусть же все, что уготовили вы нам двоим, обрушится на
меня одного...
фиалкового неба, зазвучала простая и нежная песня, и до боли дорог был этот
тоненький, неумелый голосок, и странно звучали какие-то непонятные,
нездешние слова: "Комм, либер май, унд махе ди бойме видер грюн..."
Зыков Виталий
Ковальчук Вера
Свержин Владимир
Муркок Майкл
Соломатина Татьяна
Громыко Ольга