Чтение 46–й страницы книги ~Иножитель~

- Ваше величество, - звонко начал Мазарини, - вам надлежит подписать
ряд указов, почтительно подготовленных мною в расчете привлечения в наш
лагерь былых врагов, доблестно разгромленных Тюреном при взятии Парижа.

- Что это? - с опаской спросил Людовик XIV и поморщился. - Опять
тюрьмы, казни?

- О нет, - покойно произнес Мазарини. - Всему свое время, ваше
величество. Привлеченный на нашу сторону враг стоит десяти казненных, ибо
не просто сойдет с нашего пути, а встанет на нем впереди нас, чтобы ради
собственной выгоды истреблять былых своих соратников, верно служа отныне
вашему престолу.

- Чем же этого можно достигнуть, ваше преосвященство?

- Милостью и всепрощением, ваше величество, прославлением вашего
милосердия. И упомянутой мной выгодой, которую извлекут прежние наши
противники, перейдя к нам.

- Мои или ваши? - не без хитрецы спросил юноша.

- Посвятив себя величию вашему, я не могу отделить врагов своих от
врагов ваших, но хочу и тех и других сделать покорными слугами короны.

- Поистине я не устаю учиться у вас, мой наставник!

- По моему совету вы простили принца Конде, вы позволили бежавшему из
тюрьмы кардиналу Рецу вернуться во Францию частным лицом. Пусть пишет
мемуары. Принц же Конде станет блюстителем дворцового этикета, который вы
жестоко введете для обожествления короля и укрепления трона*. Поэтому
нижайше прошу ваше величество подписать несколько указов о помиловании и
награждении.

_______________

* Этикет при дворе Людовика XIV, основанный на чинах или рангах,

впоследствии достиг чудовищных по нелепости условностей. Каждый

царедворец соответственно своему рангу и присвоенному мундиру имел и

положенный ему почет. В обязанности этих галстучников, постельных и

прочих "счастливцев", допущенных к особе короля, было ловить каждое

его слово, угадывать малейшее желание, стоя в почтительном отдалении,

ибо лишь подающий королю во время обеда салфетку его брат имел право

сесть на кончик стула по приглашению повелителя. Особо сложный и

вычурный ритуал соблюдался при пробуждении короля. Королевская

опочивальня приравнивалась к церковному алтарю. Дамы туда не

допускались. Они должны были преклонять колена, издали глядя на нее.

Раздевали и одевали короля лишь особо знатные вельможи или принцы

крови. Входя в опочивальню первыми, эти принцы помогали королю надеть

шлафрок и туфли. Затем впускались "титулованные", удостоенные

королевских синих мундиров на красной подкладке, они подносили королю

остальную одежду. Рубашку и принадлежности для умывания подавали

снова принцы крови. Затем допускались и остальные "осчастливленные

столь желанным выкриком королевского швейцара" придворные вместе с

полковниками лейб-гвардии. Затем наступала очередь молитвы, которую

король выполнял педантично без особой веры, впрочем, как и охотился

без склонности к этой "страсти венценосцев" или как без нежности и

храбрости одинаково выслушивал и музыку и свист пуль. Но, говоря

"Государство - это я!", он, сам заменив на посту первого министра

своего почившего учителя, трудился, как и он, в поте лица, вникая в

любую мелочь, даже сам подписывая паспорта, скопидомничая по поводу

медяков, но не ограничивая миллионных трат на превращение своего

Версаля в законодательный центр роскоши и мод для всей Европы,

служащего обожествлению "короля-Солнца" с помощью задуманного еще

Мазарини "этикета", ради которого создана была целая наука манер: как

обращаться со шляпой, приседать, говорить комплименты, ввертывать

острые словца ("бо-мо") или каламбуры, в скольких шагах от двери

кланяться. Так кумир абсолютизма, утвержденного ему усилиями

кардиналов Ришелье и Мазарини, успешно овладев преподанной ему

"наукой власти", поднятый на раболепной волне, величественно играл

роль земного Провидения, предаваясь лишь одной наследственной

слабости к прекрасному полу и введя при дворе особый ранг "метресс",

которым оказывался почет наравне с их детьми от короля. Однако

министрам строго указывалось, что при малейшей попытке любой из них

вмешаться в политику она будет изгнана из "версальского рая". Людовик

XIV стремился быть виртуозом в "королевском мастерстве", начиная с

рассчитанно краткой речи с алмазами слов и кончая гладким как зеркало

лицом, на котором никогда не отражались единственные доступные ему

чувства: тщеславие и властолюбие. Обученный своим наставником, он и в

общении с вожделенными дамами придерживался величавой мягкости и

очаровательной суровости и, даже играя на бильярде, сохранял вид

властителя мира. (Примеч. авт.)

- О награждении? - удивился Людовик XIV. - За что? Кого? Опять того
же прощенного только что принца Людовика II Конде? Вы не ошиблись,
кардинал?

- Так надо, ваше величество. Вы наградите его не столько за его
заслуги, сколько для его стараний и нашей пользы.

И тут Людовик XIV хмыкнул и произнес фразу, вошедшую впоследствии в
историю, поскольку он повторял ее не раз:

- Награждаютї нїеї зїаї что-нибудь, аї дїлїяї чего-нибудь.

- Мудрейшие слова, ваше величество! Они прославят короля Франции в
веках!

Юноша усмехнулся, понял, что наставник доволен своим учеником. И, сев
в предложенное первым министром кресло за его столом, стал послушно
подписывать один за другим указы.

Мазарини стоял за его спиной и забирал обретшие силу бумаги,
передавая их капуцину.

- Вот теперь о вас, ваше величество, будут говорить как о
милостивейшем из всех государей, - с поклоном произнес Мазарини.

- А о вас как о мудрейшем министре, которому мне никогда не найти
замены, - ответил юный король, вставая.

Мазарини проводил его только до дверей кабинета, и юный король
вынужден был, снова морщась, идти, чуть ли не проталкиваясь следом за
капуцином, раздвигающим впереди него толпу ожидающих приема. И лишь на
внешней лестнице он очутился в окружении ожидавшей его свиты.

Через несколько минут королевская карета со скачущими рядом
блестящими всадниками загромыхала по булыжной мостовой.

Мазарини стоял у окна, наблюдая за отъездом короля. Какие всходы
дадут зерна, брошенные им в душу юного монарха?

Резко отвернувшись от окна, он дал знак стоящему в выжидательной позе
капуцину, и тот ввел в кабинет двух скромных монахов из монастыря св.
Иеронима, чем-то похожих друг на друга. Кардинал уже знал, что это
иезуиты, всегда стремясь поддерживать с этим опасно влиятельным Орденом
взаимовыгодные отношения.

- Ваше светлое высокопреосвященство! - сладким тенорком начал отец
Максимилиан-старший. - Во имя господа нашего всемилостивейшего и его
величества короля, опирающегося на мудрость праведных слуг своих, мы
прибегаем к вашей незамедлительной помощи, как высшего стража короны, дабы
пресечь греховные замыслы врагов государства и церкви, вероотступников и
негодяев, известных Ордену. Кардинал принимал монахов стоя, прижав к груди
украшенный бриллиантами крест.

- Во имя Христа, спасителя нашего, готов выслушать вас, верные
служители святой католической веры.

- Отец Максимилиан поведает вашему светлому высокопреосвященству о
делах столь же греховных, сколь и опасных, - мрачным басом присовокупил
младший Максимилиан.

- Я внимаю вам, как слову, господом внушенному.

- Нам удалось установить, ваше светлейшее высокопреосвященство, -
вступил снова Максимилиан-старший, - есть вероотступник, уже не раз
уличенный и остановленный церковью в своих попытках порочить духовный сан
служителей церкви или основы их веры, опирающейся на канонизированное
учение древнего философа Аристотеля. К греховной насмешке вольнодумец тот
стремился в своей бесстыдной комедии "Проученный педант" и в еретической
трагедии "Смерть Агриппы", а также в злобных стишках против вашего
светлого высокопреосвященства и даже ее величества королевы-матери, в
грязных памфлетах, включенных в недостойную "Мазаринаду". Ныне же этот
негодный Сирано де Бержерак совместно с приезжим судейским из Тулузы
метром Пьером Ферма замышляет недоброе в кабачке "Не откажись от
угощения!", как удалось выследить нашему верному послушнику, который,
будучи лишен слуха, умеет понимать слова по движениям губ, о чем мы и
спешим донести вашему светлому высокопреосвященству как опоре престола и
церкви.

- Полагаем необходимым схватить и казнить заговорщиков, - мрачно
добавил младший иезуит.

Мазарини не повел и бровью, лишь переложил крест на груди.

- Святой Орден Иисуса отличается решительностью своих действий, -
задумчиво произнес он, - что нельзя не оценить. Но... сейчас, отцы и
братья мои, иное время, чем в год трагедии на улице Медников.

- Время иное, ваше светлое высокопреосвященство, - пробасил
Максимилиан-младший, - но место то же, улица Медников.

- Вот как? Та самая, где кинжал иезуита-мученика Равальяка пронзил
грудь короля Генриха IV?

- Именно так, ваше светлое высокопреосвященство. Он вскочил на
подножку открытой королевской коляски именно на улице Ферронвери
(Медников), где находится и кабачок, место сбора заговорщиков. И в этом
надо видеть перст божий! - елейно произнес Максимилиан-старший.

- Перст божий! - задумчиво повторил Мазарини.

- Воистину так! - гулко прозвучал голос Максимилиана-младшего, - ибо
приняв все мучения, Равальяк не смог назвать своих сообщников, руководимый
лишь перстом божьим. - И добавил многозначительно: - Недаром регентство