вдруг осознал, что вс„ сказанное правда.
лицом, с такими же руками, ногами, такой же самоуверенный и эгоистичный...
му... сволочь такая же! - выговаривая каждое слово, сказала она.
еще почти семь недель до того, у него был ребенок. И только позавчера, всего
каких-то тридцать-сорок часов назад, может быть, в то самое время, когда он
уже вышел из гостиницы, чтобы ехать в аэропорт, его реб„нок перестал
существовать и лежит теперь в каком-нибудь хирургическом ведре, похожий на
кусочек сырого мяса.
обзаводиться, хватало одного, от жены, но теперь, когда он услышал, что вот
так просто и легко, утаив от него, взяли и убили его ребенка, его вдруг
захлестнуло глухое раздражение, почти ненависть к стоявшей рядом женщине.
проконсультироваться, ведь меня это тоже касается.
слово, спросила Катя.
оставить, - чуть поколебавшись, ответил Гаврилов.
сейчас жить?! Всюду насилие, грязь, инфекции, радиация. Чтобы его на войне
убили? Чтобы он жил в этой гребанной стране, где всем на всех наплевать? А
если война будет, это ты понимаешь?
кого-то еще и усвоенных, он не видел логики, а видел лишь беспомощные попытки
оправдаться.
съежилось, стало вдруг маленьким и некрасивым.
Сейчас-то просто говорить, что ты его хотел! А ты не хотел, не хотел! Помнишь,
я когда-то спрашивала, почему у вас с женой только один ребенок и ты сказал:
"Да ну их! Чего дураков плодить?"
жалко, визгливо. Кожа на лбу собралась в четыре складки - первая у бровей была
самая толстая. В этот момент Катя - всегда тщательно следящая за собой - была
очень некрасива, но она не замечала этого, и Гаврилов не замечал.
Главное - как бы я поступил. Ты даже меня не проко... не сообщила! Ведь когда
я уезжал в Челябинск, ты уже знала о ребенке?
тебе сказать.
губы - рыцарь, видите ли! А на другой день ты позвонил и сообщил мне, что
уезжаешь. Я была уверена, что ты меня бросаешь. Вначале притащил этого
оплывшего мерзавца, себе на замену, а сам...
ложь, так тесно слитая с правдой, что уже нельзя отличить, где ложь и где
правда. Если сейчас разрушить все доводы Кати, снести все ее бастионы
убедительной лжи, то останется только голый факт - а именно то, что она
сделала аборт, убила в своем животе его, гавриловского, ребенка. Ему снова
стало больно и досадно.
отлично знаешь.
голос: холодный, равнодушный. Сказал, что не знаешь, когда приедешь. И женский
смех откуда-то доносился. Небось был там с какой-нибудь шлюхой, с мерзкой,
вонючей, заразной шлюхой!
вообще, ты могла позвонить сама. Телефона не было?
и свалить с себя вину.
тебе плевать на него, главное только, что он "твой!" "Моя" машина, "моя"
квартира, "моя" дача, "мой" ребенок! А вот нет его уже - твоего! Тю-тю! Раньше
надо было приезжать!.. Скажи, если бы я оставила ребенка, ты бы развелся с
женой?
себя лишних обещаний. - Ребенка уже нет, значит, нет и повода для обсуждения.
бросил, хотя и обманываешь с кем попало! Думаешь твоя жена тебя любит? Ее это
тоже вполне устраивает! Ты трус, неудачник, эгоист, похотливый кобель!
наклонившись вперед и с ожесточением глядя на него. Она выкрикивала ужасные
оскорбления, вс„ то, что скопила за долгое время и каждое ее слово было
справедливо и несправедливо одновременно. Она не замечала ни своего
распахнувшегося халата, ни того, что ее лицо стало вдруг некрасивым, почти
старым и на нем обозначились все складки и морщины, незаметные до сих пор.
Появилось много такого, о чем Гаврилов прежде не подозревал. Например, что
самый дальний нижний зуб выглядит неважно, а рядом на зубе несколько точек.
Вроде пришеечного кариеса. И как он раньше это не видел?
внутри женщины, которую он любил и с которой жил два года, могло оказаться
столько ненависти.
неожиданно ставшей чужой женщине.
Катю за плечи и стал трясти ее так, что голова женщины моталась вначале
вперед, а потом назад.
которую он недавно целовал, Гаврилов очнулся. Он выругался длинно и грязно и,
оттолкнув женщину, заходил по комнате. Он подошел к бару, достал початую
бутылку коньяка и сделал несколько крупных обжигающих глотков. "Дрянь!
Фальшивка!" - пробормотал он, и непонятно было, к чему относятся эти слова - к
женщине или к коньяку.
В ее движениях, нелепых и неосознанных, была детская попытка убаюкать себя.
заговорила она. - Ничего стабильного, постоянного, вс„ шатко. Тебя дома жена
жд„т, а я кто? Завтра бы я ходила опухшая, беременная, ты бы стал мной
брезговать. Ты даже уши себе одеколоном протираешь, я знаю... Мудак
чистоплюйский, микробов боишься... Нашел бы себе кого-нибудь моложе, унесся к
ней, а я одна и с мокрыми пеленками? Кому я тогда буду нужна? Мне даже каши не
на что будет купить.
Тебе? Кому ты это говоришь? Мне? Да я тебе всю квартиру барахлом забил! На
одни эти чертовы розы кашу год можно жрать! Ты думаешь, потому его прикончила,
что денег нет? Да просто связываться не захотелось - так и скажи.
цветы ногами. Но злобы - настоящей злобы - уже почти не было, одна только
фальшь. Вскоре он остановился и, тяжело дыша, опустился в кресло.
увидел, что Катя смотрит на него. Она смотрела на него робко, смиренно как
смотрела, как когда-то, когда их роман, не сожительство еще на том этапе,
только начинался. Гаврилов почувствовал, что захоти он, он сможет сейчас
остаться у этой испуганной, растерянной женщины, которая убила своего ребенка
потому только, что он был еще слабее, чем она сама, и никого не было рядом,
чтобы ее остановить. И еще Гаврилов почувствовал, что не улети он в Челябинск,
а останься в Москве, ребенок выиграл бы свой бой, и слабая мятущаяся женщина
смирилась бы и пошла бы по дороге, по которой шли до нее тысячи других. Но
теперь уже ничего нельзя было изменить. Его игра была сыграна, не начавшись.
отправляются? Почему везунчик? Да само появление ребенка было почти чудом,
учитывая обычную осторожность Кати.
и сделала. Нет, тебе хотелось унизить меня, хотелось, чтобы мне было больно? -
поинтересовался он.