как у того Оскара мяч случайно закатывается под юбки, потом он и сам
устремляется за этим круглым предлогом, прежде чем бабка, разгадав его
хитрость, успевает вернуть мяч. Если при этом были взрослые, бабка не
позволяла мне засиживаться под юбками. Потому что взрослые над ней
подшучивали, недвусмысленно намекая на то, как она невестилась посреди
осеннего картофельного поля, и заставляя ее, хоть она и без того не страдала
бледностью, надолго заливаться краской, что ей, шестидесятилетней, да еще
при седых-то волосах было очень даже к лицу.
смерти моей матушки я ее видел все реже и почти перестал видеть, когда ей
пришлось забросить свой ларек на Лангфурской ярмарке, -- она охотней, дольше
и добровольней держала меня под своими юбками картофельного цвета. И не
нужно было прибегать к глупой уловке с таким же глупым мячом, чтобы меня
впустили. Скользя по полу вместе с барабаном, поджав одну ногу и
отталкиваясь от мебели другой, я продвигался к бабушкиной горе, добравшись
до ее подножия, приподнимал палочками четырехслойную оболочку, оказывался
под ней, давал занавесу четырехкратно и одновременно упасть, на минутку
застывал в неподвижности и, дыша всеми порами своего тела, отдавался резкому
запаху чуть прогорклого масла, который постоянно и независимо от времени
года властвовал под этими четырьмя юбками. И лишь тогда Оскар начинал
барабанить. Уж он-то знал, что будет приятно его бабушке, и вот я выбивал на
барабане звуки октябрьского дождя, напоминающие те, что она, надо полагать,
слышала у костра, на котором горела ботва, когда Коляйчек с запахом
преследуемого поджигателя забежал под ее юбки. Я бил по жести тонким косым
дождем, пока не заслышу вздохи и имена святых, а опознать вздохи и имена,
что громко звучали в том девяносто девятом году, когда моя бабушка мокла под
дождем, а Коляйчеку было тепло и сухо, я предоставляю вам.
Польской слободы, мне часто вспоминалась бабушка. Ведь она вполне могла быть
в гостях у тети Хедвиг. Но как ни заманчиво казалось, сидя под юбками у
бабушки, вдыхать запах чуть прогорклого масла, я не поднялся тогда на третий
этаж, я не позвонил у дверей с табличкой: "Ян Бронски". Да и что мог бы
Оскар предложить своей бабушке? Его барабан был разбит, его барабан утратил
свои способности, его барабан забыл, как звучит октябрьский дождь, когда
падает, мелкий и косой, на костер, в котором горит ботва. А поскольку
подступиться к бабушке можно было только со звуковым оформлением осеннего
дождя, Оскар так и остался стоять на Рингштрассе, встречал, а потом и
провожал глазами трамваи, которые со звоном поднимались на Хересангер, потом
спускались с него и все как один шли по пятому маршруту.
разве не продолжал стоять на прежнем месте лишь потому, что мне покамест не
подвернулся благовидный предлог, дабы отречься от нее. Долгое ожидание
оказывает воспитательное воздействие. Но оно же может и подстрекнуть
ожидающего загодя расписывать сцену предстоящей встречи с такими
подробностями, что ожидаемое лицо теряет возможность подать свое появление
как приятный сюрприз. И однако же, Ян сумел устроить мне этот сюрприз. Во
власти честолюбивой надежды первым увидеть его, не подготовленного к
встрече, и приветствовать на остатках своего барабана, я стоял в напряженной
позе на посту и держал наготове палочки. Я собирался без долгих разговоров с
помощью одного лишь громкого удара и вскрика жести выразить всю
безнадежность мо его положения и говорил себе: "Ну еще пять трамваев, еще
три, еще этот, последний", рисовал всякие страхи, представлял себе, что
семейство Бронски по желанию
секретарем в Бромберге или Торне, дожидался, нарушая все предыдущие клятвы,
еще одного трамвая и уже развернулся лицом в сторону дома, когда Оскара
схватили сзади и кто-то взрослый закрыл ему глаза. Я ощутил мягкие, пахнущие
изысканным мылом сухие мужские руки, я ощутил Яна Бронски.
себе лицом, было уже поздно изображать с помощью барабана мое отчаянное
положение. Поэтому я сразу засунул обе палочки за полотняные бретельки своих
коротких, весьма в ту пору грязных и обтрепанных вокруг карманов штанишек,
поскольку никто больше об этом не заботился. Высвободив руки, я высоко
поднял свой висящий на жалкой бечевке барабан, осуждающе высоко, над уровнем
глаз, высоко, как его преподобие Винке поднимал в ходе мессы священную
остию, подобно ему, я тоже мог бы сказать: "Это плоть моя и кровь моя", но
не проронил ни слова, я только поднял кверху истерзанный металл, причем я
отнюдь не требовал коренных, а то и вовсе чудесных превращений, я требовал
только, чтобы мне починили мой барабан, -- и больше ничего.
напряженный смех. Он увидел то, что не увидеть было никак нельзя, он увидел
мой барабан, отвел взгляд от помятой жести, отыскал мои все еще выглядящие
вполне искренне трехлетние глаза, поначалу ничего не разглядел в них, кроме
двойного повтора ничего не говорящей голубизны, в голубизне -- огоньки,
зеркальное отражение -- словом, все то, что приписывают человеческому
взгляду, если ведут речь о его выразительности, а потом, когда уже нельзя
было не признать, что взгляд мой, по сути, ничем не отличается от первой
попавшейся лужи, которая с готовностью отражает все и вся, он собрал воедино
свою добрую волю -- самое доступное в глубинах памяти -- и заставил себя
увидеть в моих глазах хоть и серые, но точно с таким же разрезом глаза моей
матушки, которые, как- никак, много лет подряд отражали для него
благосклонное расположение вплоть до страсти.
отнюдь не означало, будто Ян и впрямь мой отец, точнее сказать, виновник
моего бытия. Ибо его, матушкины да и мои собственные глаза роднила
одинаковая, наивно скрытая, сияюще глуповатая красота, которая пристала
почти всем Бронски, вот и Стефану тоже, Марге несколько меньше, зато тем
больше -- моей бабушке и ее брату Винценту. Мне при всем моем черноресничном
голубоглазии была присуща и малая толика коляйчековского поджигательского
духа -- вспомним хотя бы разрезание голосом стекла, -- а вот домыслить на
моем лице рейнско-мацератовские черты стоило бы больших трудов.
напрямик в ту минуту, когда я поднял барабан и пустил в ход свои глаза, был
бы вынужден признать: да, это его мать Агнес смотрит на меня. А может, это я
сам на себя смотрю. У его матери и у меня было много общего. Не исключено
также, что это смотрит на меня мой дядя Коляйчек, который сейчас то ли в
Америке, то ли на дне морском. Вот Мацерат, тот уж точно на меня не смотрит.
Да так оно и лучше.
который и карандаш-то не мог толком очинить, сделал вид, будто что-то
смыслит в починке барабанов, он явно принял какое-то решение, а это с ним не
часто бывало, он схватил меня за руку -- мне это сразу бросилось в глаза,
потому что особой спешки тут не было, -- пересек вместе со мной
Ринг-штрассе, добрался вместе со мной до островка безопасности на остановке
трамвая Хересангер и, когда трамвай подошел, влез в передний вагон для
курящих линии номер пять, влез и затащил меня следом.
Польской почты, где комендантом Кобиелла, наделенный инструментом и
сноровкой, по которым уже несколько недель тоскует барабан Оскара.
увеселительную прогулку, когда б моторный и прицепной вагоны пятого
маршрута, оба битком набитые утомленными, но достаточно шумными купальщиками
с брезенского пляжа, не поднимали оглушительного трезвона на пути от Макс-
Хальбе-плац к центру как раз накануне первого сентября тридцать девятого
года. Какой великолепный вечер на исходе лета предстоял бы нам в кафе Вайцке
после отдачи барабана, за лимонадом через соломинку, не стой на якоре у
входа в гавань как раз напротив Вестерплатте два линкора -- "Силезия" и
"Шлезвиг-Голыптейн", не демонстрируй они красной кирпичной стене, за которой
помещались оружейные склады, свои стальные корпуса, свои сдвоенные
поворотные башни, и тяжелые орудия! Ах, как было бы прекрасно позвонить у
дверей Польского поч тамта и доверить коменданту Кобиелле безобидный детский
барабан, не будь почтамт изнутри -- и так уже который месяц подряд --
выложен кусками защитной брони, не превратись безобидные до тех пор
операторы, чиновники, почтальоны после недельных сборов в Гдин-гене и
Оксхефте в гарнизон крепости.
глядел в пыльную зелень деревьев вдоль Гинденбургаллее и курил куда больше
сигарет с золотым мундштуком, чем ему обычно позволяла бережливость. Оскар
никогда еще не видел, чтобы его предполагаемый отец так потел, если не
считать тех двух-трех случаев, когда он наблюдал их с матушкой возню на
кушетке.
Бронски? Лишь когда я уже не мог не замечать, как перед каждой остановкой на
Яна нападает непреодолимое желание выйти, как в то мгновение, когда он уже
готов покинуть вагон, ему припоминается, что с ним еду я, что я и мой
барабан принуждают его снова занять место, лишь после всего этого мне стало
ясно, что потом он обливается из-за Польского почтамта, который он, как
государственный чиновник, по идее обязан защищать. Ведь он уже однажды
убежал, потом обнаружил меня и мой инвалидный барабан на углу Ринпптрассе и
Хересангер, решил вернуться, выполнить долг чиновника, потащил меня, хоть я
и чиновником не был, и для защиты почтамта не годился, за собой, и потел, и
курил всю дорогу. Почему же он все-таки не попытался выйти из трамвая? Уж
я-то не стал бы ему мешать. Он был мужчина в самом расцвете сил, еще нет
сорока пяти, и глаза у него были голубые, и волосы русые, и дрожащие руки --
вполне ухоженные, и если бы он не обливался так постыдно холодным потом, то,
сидя рядом со своим предполагаемым отцом, Оскар вдыхал бы запах одеколона, а
не пота.
Старом городе. Безветренный вечер на исходе лета. Колокола Старого города,
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Фазиль Искандер
Афанасьев Роман
Глуховский Дмитрий