мать накладывала на картонную тарелочку две-три ложки картофельного
салата; _сострадая, сердце матери твердым не оставалось_; из ее голубых
глаз катились слезы; соседки шептали друг другу: "Она выплачет себе всю
душу". Мать перестала есть и пить, из пышной, цветущей женщины она
превратилась в худосочную бледную немочь; от пригожей буфетчицы из
привокзального буфета - общей любимицы - осталась только тень; целыми
днями она бормотала: "О господи! О господи!" - и перелистывала истрепанные
страницы сектантских молитвенников, возвещавших о светопреставлении; на
пыльных улицах развевались красные флаги, и в то же время там проносили
плакаты с портретами Гинденбурга; то и дело слышались крики и выстрелы;
вспыхивали драки; пели фанфары и гремел барабан. В гробу мать казалась
совсем девочкой - такая она была маленькая и худая; ее похоронили на
кладбище для бедняков, на могиле посадили астры и поставили тонкий
деревянный крест с надписью: "Эдит Шрелла, 1896-1932"; мать выплакала себе
всю душу, а потом ее плоть смешалась с землей на Северном кладбище.
загородки и закуривая окурок сигареты. - Дальше мы, к сожалению, не
поедем, - добавил он, проходя вперед.
конечная остановка одиннадцатого номера... где-то здесь, между ямами,
вырытыми землечерпалкой, и бараками, обрывались ржавые рельсы, которые
проложили тридцать лет назад, намереваясь удлинить трамвайную линию; а вот
и ларек с лимонадом: нержавеющая сталь, стеклянные сифоны, блестящие
автоматы, аккуратно разложенные плитки шоколада.
душистый ясменник.
Вкусная вода?
наивысшего качества, были вложены в целлофановый пакетик из набора для
пикника и заколоты булавками; курица еще не успела остыть.
красивую девочку, какой она была прежде. Правда, теперь ее голубые детские
глазки, которые в былые дни исторгли из груди мечтательного капеллана,
готовившего детей к первому причастию, такие слова, как "ангельски чистое
невинное дитя", застыли, стали жесткими глазами торговки.
замешкался, теперь ему предстояло пробыть в Блессенфельде целых двенадцать
минут до следующего трамвая; он закурил, медленно допил лимонад и, глядя
на розовое каменное лицо торговки, попытался вспомнить, как ее звали
когда-то; это белокурое создание очень быстро утратило свою ангельскую
чистоту; девчушка носилась с распущенными волосами по парку и завлекала
юношей в темные подъезды; она вымогала любовные клятвы у охрипших от
волнения подростков; а ее брат, такой же белокурый и такой же ангельски
чистый, тщетно подбивал мальчишек со всей улицы на благородные подвиги, он
служил подмастерьем у столяра и считался лучшим бегуном на сто метров;
однажды на рассвете его обезглавили из-за его собственного безрассудства.
которая, наклонившись вперед, подставила стакан под струю лимонада из
сифона; брата этой девочки, похожего на ангела, звали Ферди, а ее имя было
Эрика Прогульске, это имя осипшие мальчишки шепотом передавали друг другу,
подобно паролю, открывавшему доступ к райскому блаженству; она спасала
мальчиков от невыразимых мук и, как говорили, _делала это бесплатно_,
потому что ей так нравилось.
стойку.
превратятся в тепловатую грязную водичку; нельзя воскрешать прошлое,
нельзя извлекать строгие детские чувства из размякших душ взрослых людей;
того и гляди узнаешь, что теперь та же девушка _делает это за плату_;
осторожно! Главное - не заводить разговоров.
приветливостью. Меня ты тоже избавила от мук и _сделала это бесплатно_, не
взяла даже шоколадку, которая совсем растаяла у меня в кармане, а ведь
шоколадка не была платой, я просто хотел подарить ее тебе, но ты не взяла
шоколадку, твой сострадательный рот и твои руки спасли меня; надеюсь, ты
не рассказывала об этом Ферди; ведь сострадание теряет силу, если тайна не
сохраняется; тайны, облеченные в слова, убийственны; надеюсь, Ферди ничего
не знал в то июльское утро, когда он в последний раз видел небо; я был
единственный подросток на всей Груффельштрассе, согласившийся совершать
благородные подвиги. Эдит мы тогда вообще не принимали в расчет, ей было
всего двенадцать лет, и никто еще не мог разгадать, какое у нее мудрое
сердце.
уже не сострадает; за несколько недель ты лишилась своей детской
безгрешности, которую сохраняла даже в грехе; ты решила, что куда лучше
жить не сострадая, ведь ты вовсе не хотела стать слезливой белокурой
размазней, которая готова выплакать себе всю душу; нет, мы не знакомы, не
будем размораживать ледяные узоры. Спасибо, до свидания.
работал кельнером, он подавал там пиво, водку и котлеты, и так каждый
день; смесь ожесточения и кротости придавала его чертам совершенно
неповторимое выражение; у него было лицо мечтателя, которому безразлично,
где он служит, - разносит ли он в блессенфельдской пивной пиво, водку и
котлеты, подает ли в "Принце Генрихе" омаров и шампанское или же кормит
завтраками в Верхней гавани утомленных бессонной ночью проституток,
предлагая им пиво, биточки, шоколад и черри-бренди; следы этих завтраков -
липкие пятна на манжетах - отец приносил домой; он приносил домой также
щедрые чаевые, шоколад и сигареты, но никогда не приносил того, что было у
всех других отцов, - праздничного настроения, которое разрешалось либо
криком и ссорами, либо любовными клятвами и слезами примирения; на отцовом
лице всегда было выражение ожесточенной кротости; этот падший ангел прятал
Ферди под пивной стойкой; там, между трубками от сифонов, полицейские и
нашли белокурого Ферди, который улыбался даже перед лицом смерти; в тот
вечер с манжет отца, как всегда, смыли липкие пятна, его кельнерскую
рубашку накрахмалили так, что она стала жесткой и ослепительно белой; они
забрали отца только на следующее утро; сунув под мышку бутерброды и черные
лаковые ботинки - он как раз собрался ехать на службу, - он сел в
полицейскую машину и с того дня _исчез бесследно_; на его могиле не было
ни белого креста, ни астр - кельнер Альфред Шрелла исчез. _Его убили даже
не при попытке к бегству_, он _просто бесследно исчез_.
стирала белые галстуки, а я в это время учился, играючи изучал Овидия и
сечения конусов, дела и замыслы Генриха I, Генриха II и Тацита, дела и
замыслы Вильгельма I и Вильгельма II, учил наизусть Клейста, изучал
стереометрию; я был очень способный, необычайно способный ученик; мне,
сыну бедняка, так же как и моим товарищам, приходилось преодолевать во
время учения тысячи препятствий; кроме того, судьба избрала меня для
свершения благородных подвигов, и я еще позволял себе, так сказать,
некоторую роскошь - читал Гельдерлина.
был заново оштукатурен, перед ним стояли зеленая машина, красный велосипед
и два грязных детских самоката. Я тысячу раз звонил в эту дверь, нажимал
на тусклую латунную кнопку звонка; до сих пор мои пальцы помнят, как я это
делал; вместо "Шрелла" там теперь написано "Трессель", а вместо "Шмитц" -
"Хуман", все фамилии новые, за исключением Фруля. К Фрулю приходили занять
стакан сахару или стакан муки, немножко уксуса или рюмочку растительного
масла для салата. Сколько стаканов и рюмок мы взяли в долг у Фруля, и
какие высокие проценты нам приходилось платить! Госпожа Фруль давала нам
полстакана и полрюмки, а потом проводила черточку на двери, где было
написано "Му.", "Сах.", "Укс." или "Масл."; эти черточки она стирала
большим пальцем только в том случае, если ей возвращали целый стакан или
целую рюмку; зато, приходя в лавочку или обсуждая с приятельницами за
яичным ликером и картофельным салатом животрепещущие гинекологические
проблемы, она повторяла: "Боже, до чего люди глупы"; госпожа Фруль уже
давно приняла "причастие буйвола" и заставила мужа и дочь последовать ее
примеру, она пела у себя в квартире "Дрожат дряхлые кости".
только в ту минуту, когда он прикоснулся пальцем к бледно-желтой латунной
кнопке звонка, что-то в нем дрогнуло.
живут?
Девочка была краснощекая и хорошенькая; она балансировала на самокате,
держась за стену.
болтая ножкой, пролетела по тротуару и свернула в проулок с криком: - Эй,
Афанасьев Роман
Куликов Роман
Семенова Мария
Контровский Владимир
Андреев Николай
Майер Стефани