Чтение 46–й страницы книги ~Глазами клоуна~

локти - она что-то резала, а потом стала запихивать себе в рот свернутый в
трубочку ломоть ветчины. Я этого никому не рассказал и никому не расскажу.
Тайна, матери будет покоиться под мраморной плитой в фамильном склепе
Шниров. Как ни странно, я люблю существа той породы, к какой принадлежу
сам, - люблю людей.

Когда умирает существо моей породы - мне становится грустно. Я плакал
бы даже на могиле матери. На могиле старого Деркума я никак не мог прийти
в себя: лопату за лопатой я кидал землю на голые доски гроба, хотя слышал,
что за моей спиной кто-то шепчет, что это неприлично; но я продолжал
бросать землю, пока Мария не взяла у меня из рук лопату. Я не хотел больше
видеть его лавку, его дом, не хотел сохранить на память ни одну из его
вещей. Ничего. Мария оказалась более практичной, она продала лавку и
отложила деньги "для наших детей".

Я уже не хромал, когда шел в переднюю, чтобы взять гитару. Я расстегнул
чехол, составил в столовой два кресла, придвинул телефон поближе, опять
лег и стал настраивать гитару. При первых же звуках гитары на душе у меня
стало легче. Я запел и почувствовал себя почти хорошо: mater amabilis -
mater admirabilis [матерь любезная - матерь, восхищающая нас (лат.)];
слова ora pro nobis я сопроводил аккордом на гитаре. Получилось, по-моему,
неплохо. Я буду ждать поезда из Рима с гитарой в руках; такой, как я есть,
шляпу я положу рядом на ступеньках. Mater boni consilii [матерь - добрая
советчица (лат.)]. А ведь когда я пришел с деньгами от Эдгара Винекена,
Мария сказала, что мы с ней никогда, никогда не расстанемся. "Пока смерть
нас не разлучит". Я еще не умер. У мамаши Винекен были любимые присловья:
"Раз человек поет, он еще жив" и "Если хочешь есть, еще не все потеряно".
Я пел, и мне хотелось есть. Я никак не мог себе представить, что Мария
будет вести оседлый образ жизни: мы с ней кочевали из города в город, из
гостиницы в гостиницу, и, если задерживались на несколько дней, она
говорила:

- Пустые чемоданы смотрят на меня, как разинутые пасти, которые надо
поскорее заткнуть.

И мы затыкали нашим чемоданам пасти, а если мне приходилось прожить
где-нибудь несколько недель, Мария слонялась по улицам, словно по
раскопкам мертвого города. Кино, церкви, вечерние газеты, рич-рач...
Неужели она действительно хочет присутствовать на высокоторжественной
церемонии посвящения Цюпфнера в мальтийские рыцари, неужели хочет стоять
рядом с канцлером и промышленными магнатами, а потом дома выводить утюгом
пятна воска на орденском одеянии Цюпфнера? Конечно, Мария, о вкусах не
спорят, но ведь это не твой вкус. Уж лучше вверить свою судьбу
клоуну-безбожнику, который вовремя разбудит тебя, чтобы ты не опоздала на
мессу, а в случае необходимости посадит на такси. Мое голубое трико тебе
никогда не придется чистить.

24

Зазвонил телефон, и в первую секунду я никак не мог собраться с
мыслями. Все мое внимание было приковано к тому, чтобы не пропустить
звонка Лео в парадном и тут же открыть ему дверь. Я отложил гитару в
сторону, уставился на трещавший телефонный аппарат и только потом снял
трубку.

- Алло.

- Ганс? - спросил Лео.

- Да, - ответил я, - как хорошо, что ты придешь.

Лео помолчал немного, слегка откашлялся. Я не сразу узнал его голос.

- У меня есть для тебя деньги, - сказал он.

Слово деньги звучало в его устах как-то странно. У Лео вообще странные
представления о деньгах. Он человек почти без всяких потребностей; не
курит, не пьет, не читает вечерних газет, а в кино идет только тогда"
когда по крайней мере пять его знакомых, которым он безусловно доверяет,
сказали, что картину стоит посмотреть - происходит это не чаще, чем раз в
два-три года. Лео предпочитает ходить пешком, а не ездить на трамваях. Он
сказал "деньги", и я сразу пал духом. Если бы он сказал немного денег, я
бы знал точно, что дело идет о двух-трех марках. Подавив свою тревогу,
хрипло спросил:

- Сколько?

- О, - ответил он, - шесть марок семьдесят пфеннигов.

Для него это была куча денег; мне кажется, ему хватило бы их для
удовлетворения того, что мы называем личными потребностями, года на два:
изредка - перронный билет, пакетик мятных леденцов; десять пфеннигов -
нищему; Лео не нуждался даже в спичках и, если он покупал коробок, чтобы
при случае дать прикурить кому-нибудь из вышестоящих, ему хватало этого
коробка на год, и потом, сколько бы он ни таскал его в кармане, коробок
казался совсем новеньким. Конечно, и ему не обойтись без парикмахерской,
но деньги на стрижку он наверняка берет со своего "текущего счета на время
учебы", который открыл для него отец. Раньше он покупал иногда билеты в
концерты, хотя мать большей частью снабжала его контрамарками. Богачи
получают куда больше подарков, чем бедняки, и, даже когда они покупают,
все обходится им дешевле; у матери есть целый список оптовых торговцев; я
бы не удивился, если бы мне сказали, что даже почтовые марки мать
приобретает со скидкой. Шесть марок семьдесят пфеннигов для Лео - солидная
сумма. Для меня в данную минуту тоже... Но Лео еще, вероятно, не знал, что
я, как говорили у нас дома, "в данный момент лишился источников
существования".

- Хорошо, Лео, большое спасибо, - сказал я, - когда пойдешь ко мне,
захвати пачку сигарет. - Я опять услышал его покашливание, он не ответил,
и я продолжал: - Ты слышишь? Да?..

Может быть, он обиделся; не надо было просить, чтобы он сразу же тратил
одолженные им деньги на сигареты.

- Да, да, - сказал он, - гм... - Он начал заикаться и запинаться. -
Гм... Мне очень жаль... Но я не могу к тебе прийти.

- Что? - воскликнул я. - Ты не можешь ко мне прийти?

- Сейчас уже без четверти девять, - сказал он, - а в девять я должен
быть на месте.

- Ну а если ты придешь позже? - спросил я. - Тебя отлучат от церкви,
так, что ли?

- Что за шутки, - сказал он обиженно.

- Разве ты не можешь получить увольнительную или что-то в этом роде?

- Уже поздно, - сказал он, - надо было сделать это днем.

- А если ты просто опоздаешь?

- Тогда возможна строгая адгортация, - сказал он тихо.

- Насколько я помню латынь, это имеет какое-то отношение к саду.

Он несколько раз хмыкнул.

- Скорее к садовым ножницам, - сказал он, - неприятная штука.

- Ну хорошо, - сказал я, - я вовсе не хочу, чтобы тебя подвергли
разносу, Лео. Но мне необходимо увидеться хоть с одной живой душой.

- Так все сложно, - сказал он, - пойми меня. Конечно, можно пренебречь
адгортацией, но, если я на этой неделе получу второе внушение, его внесут
в мое личное дело и я должен буду предстать перед скрутиниумом.

- Перед кем? - спросил я. - Повтори, пожалуйста, это слово медленней.

Он вздохнул, проворчал что-то и сказал очень медленно:

- Скрутиниум.

- Черт побери, Лео, какое скрипучее слово, и кажется, будто скручивают
насекомое. А когда ты сказал "личное дело", я вспомнил "Девятый пехотный"
нашей Анны. У них тоже все заносилось в личное дело, как будто речь идет о
преступниках.

- О господи, Ганс, - сказал он, - не стоит тратить эти несколько минут
на споры о нашей воспитательной системе.

- Если тебе неприятно, изволь, не будем спорить. Но ведь есть другие
пути, я имею в виду окольные пути... Можно перелезть через забор и так
далее, как в "Девятом пехотном". По-моему, в самой строгой системе можно
найти лазейки.

- Да, - сказал он, - их можно и у нас найти, так же как на военной
службе, но мне они отвратительны... Я не хочу сходить с прямого пути.

- Может быть, ради меня ты преодолеешь свое отвращение и хоть раз
перелезешь через забор?

Он вздохнул, и я мысленно увидел, как он качает головой.

- Неужели нельзя потерпеть до завтра? Я могу удрать с лекции и около
девяти буду у тебя. Разве это так срочно? Ты что, сразу же опять уезжаешь?

- Нет, - сказал я, - я пробуду в Бонне довольно долго. Дай мне по
крайней мере адрес Генриха Белена, я позвоню ему, может, он приедет ко мне
из Кельна или из другого города, где он сейчас обретается. Я разбил себе
колено, сижу без гроша, без ангажемента... и без Марии. Правда, до завтра
колено не заживет, и я буду так же без денег, без ангажемента и без
Марии... Дело и впрямь не такое уж срочное. Но быть может, Генрих стал за
это время патером и завел себе мотороллер или еще какое-нибудь средство
передвижения. Ты слушаешь?

- Да, - сказал он устало.

- Дай мне, пожалуйста, его адрес, - повторил я, - и телефон.

Он молчал. Но его вздохам не было конца. Можно подумать, что он лет сто
просидел в исповедальне и теперь сокрушается над всеми теми грехами и
глупостями, какие совершило человечество.

- Так вот оно что, - произнес он наконец, явно делая над собой усилие.
- Ты, стало быть, ничего не слышал?

- Чего я не слышал? - закричал я. - Боже мой, Лео, говори ясней.

- Генрих уже не духовное лицо, - ответил он тихо.

- А я-то считал, что духовные лица остаются таковыми до самой кончины.

- Так оно и есть, - ответил Лео, - я хочу сказать, что он больше не
служит. Он сбежал, несколько месяцев назад бесследно исчез. - Лео с трудом