Чтение 46–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

Молодой еще, глаза ясные и одновременно - лукавые. Вот такой парадокс.
Егором, помнится, звали.

- Да по глупости.

Засмущался, а Пров пояснил:

- Кровь взыграла, весну почуяв. Денщиком у майора служил да и с горничной
в его же доме перемигнулся, а потом и вовсе к ней в каморку залез. Ну, а
майор тот, видно, тоже не промах насчет той горничной оказался, вот, стало
быть, и не поделили они жаркую бабенку. В чем тебя майор обвинил?

- Да будто я у него табакерку украл.

- Вот-вот, - вздохнул Пров. - Как от человека избавиться? Обвиновать его,
и избавишься.

Обвиноватить и избавиться, подумал я, собственную судьбу представив.

По пути из Пскова в Москву под болтовню зачарованного собственной юностью
прапорщика я, как мне показалось, понял, что со мною произошло. А то
произошло, что господам в голубых мундирах никакого "Дела" против Пушкина
сочинить так и не удалось. Главный их козырь - то бишь я - им в масть не
пришелся, как они карт ни передергивали. Да еще два свидетеля - Савка,
братец мой любезный, и честный станционный смотритель - подтвердили мои
слова, что я выиграл у пионер-поручика список "Андрея Шенье", а не он у
меня, и "Дело" развалилось. И чтобы не болтал я по гостиным да салонам об их
способах признания осклизлыми казематами вышибать, они раздули мои беседы с
солдатами чуть ли не до государственной измены. Похоже, что "обвиноватить да
и избавиться" и есть та правовая основа, на которой твердо стоит все
российское чиновничество.

В России судьба человека - нуль в сравнении с благополучной карьерой.
Нуль. Ничто.

Я и на солдатской гауптвахте не изменил своим привычкам. Вставал с
первыми проблесками, вслух читал "Отче наш", отмеривал версты и брился на
ощупь каждый день. Солдаты поначалу снисходительно приняли все это за
очередное барское чудачество - я ведь в офицерской форме ходил, хотя
порядком таки уже обтрепанной, - а потом и самого меня приняли таким, каков
я есть. Даже с уважением за малопонятное постоянство мое.

А форма сильно пострадала, когда нас какие-то доски разгружать направили.
Правда, дежурный офицер сказал, что меня приказ сей не касается.

- Нет уж! - говорю. - Коли с солдатами я, то и лямка моя.

И пошел грузить. И несмотря что ослаб, что кашель порою донимал, сила еще
осталась. Было что показать, и я - показал. Один по четыре доски таскал,
когда остальные - по три вдвоем. Но - справился, показал силушку, и вся
казарма вставала теперь не потому, что форму мою видела, а потому, что
содержание мое разглядела.

Вот на этой-то работенке я и порвал мундир. В двух местах и - безнадежно.

- Сымай, - сказал Пров. - Шить-то умеешь, Александр Ильич?

- Не приходилось.

- Ну, тогда учись.

Я глядел, как тщательно и точно он подшивает. С изнанки, края подогнув.
Прочно, в две нитки, мелкими стежками.

- Ловок ты, Провушка.

- Солдату без этого никак невозможно, Александр Ильич. Я тебя научу,
пригодится.

Казарма наша постепенно наполнялась. Офицер объяснил мне, что, как только
соберется около сотни, нас направят пешим порядком в Новочеркасск. И -
далее, куда там велят.

- И долго шагать?

- Двадцать пять верст в день. Вот и считайте.

Считать мне не хотелось, поскольку в своих ботфортах, порядком уж в
казематах истоптанных, я бы и двенадцати верст не прошагал. Да и Пров это
подтвердил:

- Обувку тебе менять надобно, Александр Ильич, а то дале городских застав
и шагать не в чем будет. Солдатские сапоги добывать, портянки хорошо бы
бязевые.

- Так теплынь уже.

- А пот с ног кто забирать будет? Портянка. Коли не заберет она, то и не
дойдешь. Ноги до язв сопреют, шага не ступишь. Только без денег солдатские
сапоги отдельно от всей формы не достать.

А денег у меня с собою не было: не знал же, сколько просижу. Я дежурному
офицеру доложил, а он посоветовал письмо написать, сказав, что оказия в
Петербург намечается.

Я написал матушке. Расспросил о здоровье батюшки, о своем солдатском
житье доложил и попросил прислать денег.

И продолжал пребывать на гауптвахте в ожидании то ли похода в
Новочеркасск, то ли государева решения. Рыл вместе с остальными
проштрафившимися солдатами какой-то котлован, грузил землю на подводы и даже
два раза дежурил по кухне, таская кашеварам воду. Не скажу, чтобы работы эти
особо тяготили меня, но ботфорты поползли уже прямо на глазах.

- Починим, - сказал Пров. - Учись, Александр Ильич, в солдатчине все
сгодится.

И я учился. К тому времени Егорку перевели в особую казарму, где
собиралась команда для кавказской армии. И в закутке мы остались с Провом
вдвоем.

- Гляди, Александр Ильич, и запоминай, как деревянные гвоздочки делать.
Повдоль, а не впоперек, и лучше всего - из осины. Осина гнить не любит.

Чинить собственную одежду я под руководством Прова уже наловчился. И даже
приобрел привычку осматривать ее перед сном и тут же латать те прорехи,
которые обнаруживал.

- За солдатом его собственный унтер-придира приглядывает, - говорил Пров.
- Больше некому.

И вот как-то после работы появляется дежурный офицер:

- Пожалуйте со мной, Олексин.

Я сразу насторожился: неужто свобода?..

- С вещами?

- Нет. Свидание у вас.

- Свидание, прапорщик? С кем свидание?

Но прапорщик не ответил. И внимания не обратил, что я обращаюсь к нему
как-то не по-солдатски, хотя числюсь рядовым. Стало быть, бумаги
государевой, лишающей меня офицерского чина, они еще не получили...

- Сашенька, свет мой!

Полиночка. С плачем бросилась на шею, да и у меня, признаться, запершило
в горле. Обнял ее, расцеловал, шепнул:

- С батюшкой что? Жив?

- Жив, Сашенька, жив, - Полиночка вздохнула. - Хотя...

И замолчала.

- Что - хотя?

- Плохо ему, Саша. Потому-то маменька при нем и осталась, а послала меня.
Я деньги привезла.

Свидание нам в час определили. И весь час мы друг друга расспрашивали и
друг другу отвечали. Господи, как же незаметно тот час пролетел...

- Я буду ждать, Сашенька. Терпеть, тосковать, молиться и ждать. Дай тебе
Бог раны легкой.

"Или - чтоб наповал".

Но это я, разумеется, про себя усмехнулся.

Уехала Полиночка.

На другой день... Нет, через день после этого свидания меня прямо с работ
вытребовали к начальнику гауптвахты.

- Государь изволил наложить на приговор офицерского суда резолюцию
"Согласен".

Сжало мне сердце, аж глаза закрыл от боли. Постояли мы так, помолчали.
Потом отпустило. Я сам с себя погоны снял и на стол положил.

- Разрешите обратиться, господин майор?

- Оставьте это для строя, Олексин, - вздохнул майор. - Что желали узнать?

- О форме солдатской. Моя совсем в ветхость пришла.

- Вас сегодня же на сборный пункт переправят, там и форму выдадут. В
карете поедете, Олексин, в карете. Не вести же вас под ружьем через всю
Москву.

И в тот же день меня в санитарной карете перевезли в казармы над
Москвой-рекой, где комплектовалась команда в действующую на Кавказе армию...

Свеча последняя

По прибытии сопровождающий прапорщик передал меня с рук на руки
начальнику сборного пункта. Немолодому и невеселому подполковнику с
диковатым шрамом на щеке.

- С пушками знакомы?

- Так точно, господин подполковник.

- Рано вам, Олексин, тянуться в струночку. Успеете еще. Хотите в горную
артиллерию?

- Нет.

- Почему? - удивился начальник пункта. - И рост у вас, и силенка
подходящая. Да и легче в артиллерии служится.

- Мне солдатский "Георгий" нужен, подполковник, честно вам скажу. А в
пехоте его куда быстрее заслужить можно, нежели рядом с пушкой.

- Быстрее, но опаснее, - он дотронулся пальцем до шрама. - Это оттуда
память, Олексин. Там совсем иная война. Особая. Не такая, о которой баллады
слагают, и не такая, о какой в Корпусе рассказывают.

- Мне терять нечего.

- Отвагой прощения добиться решили? Молодецкое решение, хотя и рисковое
весьма. Зачислю в первую роту. С Богом, Олексин.

И неожиданно обнял меня. Тепло, по-отцовски.