не оправдались, вот и нашелся выход из положения.
младшего лейтенанта:
находчивое, самое любимое, самое, самое... Да ну тебя, Алексей! Не туда
лезешь целоваться! Дуй-ка лучше в заветную землянку. Удачи тебе! И до
встречи там где-нибудь, на войне...
мире. Не зря, не зря переворот был, не зря Господь отвернулся и от этих
землю русскую населяющих людей, от земли этой, неизвестно почему и перед кем
провинившейся. А виновата-то она лишь в долготерпении. От стыда и гнева за
чад, ее населяющих, от измывательства над нею, от раздоров, свар,
братоубийства пора бы ей брыкнуться, как заезженной лошади, сбросить седока
с трудовой, седлами потертой, надсаженной спины.
девственно-чистая, после спертого, гнилого духа казармы сахарно-сладким
воздухом наполненная, сияла из края в край белыми снегами, переливалась
искрами, и веяло от нее покоем, отстраненностью от мирской суеты, от всех
бед, стенаний и горя. Губами чмокали казахи: "Степ! Наш степ!
Шыстый-шыстый!" Ребята черпали снег грязными рукавицами, пробовали его на
язык, когда подана была команда на остановку, вдруг наступило
замешательство, не могли они запакостить белый снег, возле казармы могли, но
здесь... Нашли наконец рытвину, выбитую трактором, отлили в нее, да и
загребли валенками желтые пятна.
торжественного митинга на плацу выдали погоны и велели пришивать их к тлелым
гимнастеркам, пропотелым, грязным шинелям, сукно которых не протыкалось,
ломались об него иголки. Никто почему-то не удивлялся, никто не говорил, что
вот-де кляли царских белопогонников, внушали к ним отвращение, ненависть, а
ныне налепляли на плечи этакую проклятую пакость.
уже не действовали. И реабилитация Суворова, Кутузова, Ушакова и Нахимова не
вдохновляла их. Ладно хоть не к голому телу, не к коже велено было пришивать
погоны. Мрачно шутили: теплее, мол, с погонами-то, если на выкатку леса иль
на заготовку дров пошлют -- не так сильно давить плечо будет, какая-никакая
подкладка.
Шпатор всем сноровисто помогал, потом утомился, из себя вышел, орать
принялся:
иголку сломай, так до скончания жизни будешь меня помнить, памаш!
осатанения обрыдлый полк с его порядками, рожами и муштрой, визгуна Яшкина в
окружной госпиталь лечиться направили. Все, все уже за холмами. Ехали
поездом до станции Искитим. Спали, угревшись, ничего и никого не видели.
Куда едут, зачем едут, никто никому не объяснял, все та же военная тайна,
все тот же секрет, люто охраняемый целой армией дармоедов, хитро, как им
кажется, укрывающихся от окопов войны.
в совхоз имени товарища Ворошилова, можно не торопиться, курить, не
придерживаться строя и вообще забыть про казарму, вечером во втором
отделении совхоза ждет всех сюрприз...
войско. Только Петька Мусиков, засунувший руки в рукава шинеленки, рукавицы
у него куда-то делись, да равнодушный к природе Васконян волоклись вдали от
народа. Петька частил ногами, Васконян, втянув голову в ворот шинели,
наклоняясь, будто в молитве, тащился, далеко отстав от товарищей,
приободрившихся, оживленно переговаривающих- ся, отхаркивающихся, выбивающих
из себя казарменную грязь и сажу от жировых светильников, выветривающих
стадную вонь.
какого-либо даже самого малого движения и дыхания желтое беззвучное море.
Скорбное молчание сковало это студеное затяжелевшее пространство. Сжалось у
всех сердце, замедлился шаг -- Боже, Боже, что это такое? Неужто хлебное
поле, неужто со школы оплаканная несжатая полоса въяве? Смолкли, онемели,
остановились. Шелестит немое поле, никаких звуков живых, никакого живого
духа, одно шелестение, один предсмертный немощный выдох сломавшихся
соломинок, по которым струится снежная пыль.
в снегу, наметенном меж смешанных сломанных стеблей, громко кашляя, забрел
Коля Рындин в это мертвым сном наполненное море.
колоски, сдавливал их ладонями, пытаясь найти в них хоть зернышко, но море
было не только беззвучно, оно было пустое, без зерен, без жизни, оно
отшумело, отволновалось, перезрело и осыпалось -- всему свой срок и время
всякому делу под небесами, время не только собирать и разбрасывать камни, но
и время сеять и собирать зерна!
желтых хлебов, быть может, впервые ощутив до самого края, до самой глубины
всю гибельность того, что зовется войной. Перестоялые, перемерзлые стебли
хлебов хрустели под его тяжелыми ботинками, крошились останки колосьев в его
могучих, грубых руках -- ни зернышка, ни следочка, все брошено, все устало
от ненужности, бездолья, покинутости своей.
Зачем тогда все? Зачем?
тут же представился директором совхоза Тебеньковым Иваном Ивановичем. Из-за
поворота, скрипя санями, подбегали, громко фыркая, еще две лошади,
впряженные в дровни, набитые соломой.
Васконяна директор. -- Кто подмерз в ботиночках, в лопотине этой аховой -- в
дровни. Остальным -- шире шаг. В столовой суп и каша -- пища наша, в деревне
бани топятся... Девки окна носами выдавили -- кавалеров выглядывают. Да
кавалеры-то... Ох-хо-хо-о-о-о. А тот, -- махнул он в поле, по которому все
брел, все искал зерно Коля Рындин, -- крестьянин, видать? Э-эй! Товарищ
боец! Идите суда! Иди! Поехали, милай! Поехали! Хлеб не воскресишь. Слезьми
нашу землю не омоешь. Больно широка.
ослабевших и подмерзших бойцов расселись в дровни. Две молчаливые, еще
молодые бабы, укутанные в шерстяные шали с таким расчетом, чтоб из-под них
было видно нарядные платки и любопытные глаза, решили было поиграть с
пассажирами, одна наддала бойцу плечом, боец снопом свалился из саней в
снег. Вздымая его, отряхивая, устраивая в сани, бабенка жалостно всхлипнула:
Ворошилова двадцать три километра, надышались свежего морозного воздуху до
головокружения, все же хватило еще духу перед деревней Осипово строй
изладить, песню хватануть, пусть и на пределе сил. Не надо было и команду
пять раз подавать, до надсады в горле призывать грянуть покрепче, лишь
показались дома отделения совхоза, огрузшие в крутые, к вечеру посиневшие
курганы снега, над которыми ровно и тихо струились дымки, небо достающие,
тоже синее, лишь крикнул младший лейтенант Щусь: "Бабенко!" -- как тут же
зазвенело: "Чайка смело пролетела над седой волной" -- и хрястнула дорога
под ногами воспрянувших бойцов, и загромыхали стоптанные солдатские ботинки,
взвизгнула придавленной зверушкой железно укатанная полозница, и в самом
деле расплющили носы об окошки местные девчонки, за которыми бледно
гляделись сивые бороды дедов и белые платочки бабок.
обещая ей взбудораженные, развеселые дни и всяческое жизнепробуждение.
руководитель. В соседнем районе работали солдаты второй роты, он наведался
туда, посмотрел, понюхал и понял: в том виде и в той одежде, что прибыли к
нему трудовые военные силы, ждать от них трудовых, тем более боевых побед не
приходится; съездил в Новосибирск: прорвался в штаб военного округа, до
самого главного генерала добрался -- и вот результат: ночью прибыла машина с
подшитыми валенками, старыми шубенками, бушлатами, рукавицами, портянками.
пододевались, парились в банях, ели, много ели, без устали ели и бегали за
снеговые бугры да по стайкам.
кладовой, половина из совхоза. Крупы, горох, мясо, молоко -- всего вдосталь
валилось из совхоза, соль и хлеб -- из полка: в Осипове ни пекарни, ни
маслобойки не было.
советский поселок и без бараков? Один барак уже пустовал из-за нехватки
жильцов, два других населяли беженцы из западных земель. Девки, присланные
"на прорыв" вместо ушедших на фронт парней и мужиков, да поовдовевшие
молодые бабенки из сезонниц.
обитала с ребенком и нянькой начальница отделения Валерия Мефодьевна
Галустева, дочь бухгалтера совхоза, работавшая после сельхозтехникума по
Посняков Андрей
Аникина Наталья
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Березин Федор
Акунин Борис