Чтение 46–й страницы книги ~Мои скитания~

обозлился и предложил Бренко выпи-сать Андреева-Бурлака, о котором уже шла
слава.

-- С Градовым играть не могу. Это балаган какой-то. Не могу, --
возмущался Писарев выходками актера.

С огромным успехом дебютировал Бурлак в Москве и сразу занял первое
место на сцене.

К этому времени Бренко уже в доме Малкиеля на Тверской выстроила свой
знаменитый Пушкинский театр.

Самуил Малкиель разжился на подрядах во время турецкой войны и
благополучно вышел сух из воды, хотя во всеуслышанье говорили о том, что
обувь была не-доброкачественная, и про его другой новый дом на углу Тверской
и Козицкого пер., как раз против Пушкинско-го театра, говорили, что этот дом
выстроен из бумаж-ных подметок. Дом этот впоследствии был под клубом, а
затем его приобрел петербургский богач Елисеев, сломал до основания и
выстроил свой знаменитый -- "Дворец колбасы".

Закончив пензенский сезон 1880-- 81 года, я приехал в конце поста в
Москву для ангажемента. В пасхальную заутреню я в первый раз отправился в
Кремль. Пробил-ся к соборам... Народ заполнил площадь...

Все ждут, когда колокола

Могуче грянут за Иваном

Безлунной полночью в ответ,

И засверкают над туманом

Колосья гаснущих ракет.

Тюкнули первой трелью перед боем часы на Спас-ской башне, и в тот же
миг заглохли под могучим уда-ром Ивановского колокола... Все в Кремле гудело
-- и медь, и воздух, и ухали пушки с Тайницкой башни и змейками бежали по
стенам и куполам живые огоньки пороховых ниток, зажигая плошки и стаканчики.
Мер-цающие огоньки их озаряли клубящиеся дымки, а над ними хлопали,
взрывались и рассыпались колосья гасну-щих ракет... На темном фоне Москвы
сверкали всеми цветами церкви и колокольни от бенгальских огней, и,
казалось, двигались от их живого, огненного дыма...

Пропадали во мраке и снова, освещенные новой вспыш-кой, вырастали и
сверкали и колыхались...

Я стоял у крыльца Архангельского собора; я знал, что там собираются в
этот час знаменитости москов-ской сцены и некоторые писатели. Им нет места в
Успенском соборе, туда входят только одетые в парадные мундиры высших рангов
власти предержащие...

Но и те из заслуженных артистов, которые бы имели право и, даже по
рангу, обязаны бы были быть в Успен-ском -- все-таки никогда не меняли этих
стоптанных ка-менных плит вековечного крыльца на огни и золото па-рада.

Самарин, Шумский, Садовский, Горбунов, всегда приезжающие на эту ночь
из Петербурга, а посредине их А. Н. Островский и Н. А. Чаев... Дальше,
отдельной группой, художники -- Маковский, Неврев, Суриков и Пукирев,
головой всех выше певец Хохлов в своей обыч-ной позе Демона со скрещенными
на груди руками... Со многими я был еще знаком с артистического кружка, но
сознавал, что здесь мне еще очень рано занимать место близко к светилам... Я
издали любовался этим созвез-дием. Вдруг вижу, ковыляет серединой площади
старый приятель Андреев-Бурлак с молодой красивой дамой под руку. Я пошел
навстречу и поклонился. Бурлак оставил руку дамы и положительно бросился ко
мне:

-- Христос воскресе! Откуда пришел?

-- Из Пензы.

-- Где служишь?

-- Нигде еще.

-- Ладно, устроим,-- и представил меня даме.

-- Актер Гиляровский -- мой старый товарищ и друг... Анна Алексеевна
Бренко.

И, пожав руку, она сказала:

-- Вы чужой в Москве? Пойдемте к нам разгов-ляться.

Поговорили и пошли в Петровские линии, в квартиру Бренко.

Там уже были Писарев, Стрепетов, Красовские и много всяких
знаменитостей, недосягаемых для меня в то время.

И я в моем скромном пиджаке и смазных сапогах был принят как свой, и
тут же получил ангажемент от хо-зяйки дома в Пушкинский театр.

-- Сто рублей довольно вам в месяц? -- спросила ме-ня Анна Алексеевна.

Я был счастлив.

К рассвету гости разошлись, а Бурлак привез меня в свою хорошенькую
квартирку в Пушкинском театре.

-- У меня три комнаты, живу один и буду рад, если поселишься со мной,
-- предложил мне Бурлак. Я, конечно, согласился.

-- Ну, так завтра и переезжай.

-- Я уже переехал, -- ответил я и поселился у Бурлака.

* * *

И вот я служу у Бренко. Бурлак -- режиссер и пол-ный властитель,
несмотря на свою любовь к выпивке, умел вести театр и был, когда надо для
пользы дела, ловким дипломатом.

Понадобилась новая пьеса. Бренко обратилась к А. А. Потехину, который и
дал ей "Выгодное предприя-тие", но с тем, чтобы его дочь,
артистка-любительница, была взята на сцену. Условие было принято,г-же
Потехиной дали роль Аксюши в "Лесе", которая у нее шла очень плохо, чему
способствовала и ее картавость. После Аксюши начали воздерживаться давать
роли Потехиной, а она все требовала-- и непременно героинь.

А. А. Потехин пожаловался А. Н. Островскому и по-просил его повлиять на
Бренко. А. Н. Островский по-сылает письмо и просит А. А. Бренко приехать к
нему.

Догадываясь в чем дело, Анна Алексеевна посылает Бурлака. Тот
приезжает. Островский встречает его сухо.

-- Э... Э... Что это... дочь почтенного драматурга об-ходите?
Потрудитесь ей давать роли.

-- Мы ей даем, Александр Николаевич, -- отвечает Бурлак.

-- Что даете? Героинь давайте...

-- Вот и на днях ей роль готовим дать... "Грозу" ва-шу ставим, так ей
постановили дать Катерину.

-- Катерину? Кому? Потехиной? Нет, уж вы от это-го избавьте. Кому
хотите, да не ей. Ведь она 36 букв рус-ской азбуки не выговаривает!

Бурлак хохотал, рассказывая труппе разговор с Ост-ровским.

Так отделались от Потехиной, которая впоследствии в Малом театре,
перейдя на старух, сделалась прекрасной актрисой.

А. Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли
"Лес". В директорской ложе си-дел Островский. Во время сцены Несчастливцева
и Счастливцева, когда на реплику первого должен быть выход, -- артиста
опоздали выпустить. Писарев сконфу-зился, злился и не знает, что делать.
Бурлак подбегает к нему с папироской в зубах и, хлопая его по плечу,
фа-мильярно говорит одно слово:

-- Пренебреги.

Замешательство скрыто, публика ничего не замечает, а Островский после
спектакля потребовал в ложу пьесу и вставил в сцену слово "пренебреги".

А Бурлаку сказал:

-- Хорошо вы играете "Лес". Только это "Лес" не мой. Я этого не
писал... А хорошо!

В присутствии А. Н. Островского, в гостиной А. А, Бренко, В. Н. Бурлак
прочел как-то рассказ Мармеладова. Впечатление произвел огромное, но наотрез
отка-зался читать его со сцены.

-- Боюсь, прямо боюсь, -- объяснил он свой отказ. Наконец, бенефис
Бурлака. А. А. Бренко без его ве-дома поставила в афише: "В. Н.
Андреев-Бурлак про-чтет рассказ Мармеладова" -- и показала ему афишу,
Вскипятился Бурлак:

-- Я ухожу! К черту и бенефис и театр. Ухожу!

И вдруг опустился в кресло и, старый моряк, видав-ший виды, --
разрыдался.

Его долго уговаривали Островский, Бренко, Писарев, Глама и другие.
Наконец, он пришел в себя, согласился читать, но говорил:

-- Боюсь я его читать!

Однако прочел великолепно и успех имел грандиоз-ный. С этого бенефиса и
начал читать рассказ Мармела-дова.

На лето Бренко сняла у казны старый деревянный Петровский театр, много
лет стоявший в забросе. Это огромное здание, похожее на Большой театр, но
только без колонн, находилось на незастроенной площади пар-ка, справа от
аллеи, ведущей от шоссе, где теперь по-следняя станция трамвая к Мавритании.
Бренко его от-ремонтировала, обнесла забором часть парка, и устроила сад с
рестораном. Вся труппа Пушкинского театра играла здесь лето 1881 года. Я
поселился в театре на правах управляющего и, кроме того, играл в нескольких
пьесах. Так, в "Царе Борисе" неизменно атамана Хлоп-ку, а по болезни
Валентинова -- Петра в "Лесе"; Не-счастливцева играл М. И. Писарев, Аркашку
-- Андреев-Бурлак и Аксюшу -- Глама-Мещерская. Как-то я был свободен и стоял
у кассы. Шел "Лес". Вдруг ко мне под-летает муж Бренко, О. А. Левенсон, и
говорит:

-- Сейчас войдет И. С. Тургенев, проводите его, по-жалуйста, в нашу
директорскую ложу.

Второй акт только что начался. В дверях показалась высокая фигура
маститого писателя. С ним рядом шел красивый брюнет с седыми висками, в
золотых очках. Я веду их в коридор:

-- Иван Сергеевич, пожалуйте сюда в директорскую ложу.

Он благодарит, жмет руку. Его спутник называет себя.

-- Дмитриев.

Оба прошли в ложу -- я в партер. А там уже шопот: -- Тургенев в
театре...

В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила
головы. Он молча раскланялся и ис-чез за занавеской, больше не показывался и
уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы