Чтение 46–й страницы книги ~Затеси~

домработницы.

Все же жаль порою бывает, что отменена публичная порка. Для автора этой
записки я сам нарубил бы виц и порол бы его, порол до крови, до визга, чтоб
далеко и всем было слышно.

Старая, старая история

Окно углового номера выходило во двор и в пригостиничный сквер, где
густо клубилась и уже зацветала сирень, топорщились беловатыми ростками
низкорослые акации, а вверху недоверчиво принюхивались к российской весне
ноздристыми почками канадские клены.

В номере было накурено. Голова моя разламывалась после работы над
рукописью с редактором.

Я распахнул обе створки окна. В номер нанесло прохладой, начало
вытеснять из него ту дурную духотищу, которую могут наделать только люди,
целый день громко ругавшиеся, бесполезно махавшие руками, на ходу в номере
поевшие бутербродов с селедкой и -- для творческой стойкости -- выпившие по
стакану водки.

Я перевалился через подоконник. Затянутые илом никотина, нос и горло
мои уловили запах палого листа, смешанного с острой горьковатостью новой
травы и какой-то тревожащей, полузабытой уже тоски о неведомом, не то о
дальних путешествиях, которые получились совсем не такими, какими грезились,
-- всегда были по чьему-то веленью; не то по любви, которая являлась в
житейских буднях и тоже буднично прошла, улетела, оставив на душе неизбывное
чувство вины и печали. Тихо и завистливо думалось: у тех вон, что гуляют в
скверике, и судьба, и жизнь, и любовь совсем иные.

В гостиничном ресторане, зал которого виден из моего окна, ударила
музыка, слегка интимная, слегка развязная, и штангисты, съехавшиеся в этот
город на всесоюзные соревнования, обняв дам, запереступали осторожно, боясь
их кружить и прижимать. Дам они сыскали себе подобных -- с лошадиной статью
и пудовыми бюстами.

Это была, слава Богу, заключительная музыка и последний танец.
Официантки напоминающе мигали люстрами, затем и вовсе погасили их, оставив
лишь несколько настольных светильников для произведения расчетов с
клиентами. Те, как водится, не хотели уходить. Их, как водится, в конце
концов выдворили.

По коридору грузно прошли штангисты с дамами, принужденно смеющимися и
чего-то негромко, чуть встревоженно напевающими.

Окна в гостинице отемнялись одно за другим. В сквере погасли плафоны, в
гостиничном дворе, забросанном кожурой апельсинов, клочьями целлофана,
появилась курящая сторожиха с палкой и в плаще.

Я тоже выключил свет. Закинув руки за тяжелую, вовсе разболевшуюся
голову, привалился к спинке кровати и почувствовал, что из окна запахло
дождем.

Официантки, изруганные, усталые, надышавшиеся табаком, кухней и винными
испарениями, расходились с работы.

-- Ой, дождь!

Сторожиха сказала что-то шутливое радостно повизгивающим официанткам.
Представилось, как протягивают они ладони под капли первого весеннего дождя
и как им хорошо дышится. Есть там одна совсем юная, только-только кончила
десятилетку, ненаторелая еще, стойкости не имеющая против наветов и пьяных,
блудливых мужиков, обсчитывать боится и чаевые не берет.

Шуршало в скверике, стучало каплями по крыше и в железный заоконник.
Заполошно взвизгнув, затопали, побежали под дождь официантки. Кто-то,
дурачась, свистнул им вслед.

Наползало забытье, отдалялись звуки, шумом дождя заполняло двор,
гостиницу, номер...

Бритвой полоснувший вопль подбросил меня с кровати, и я сидел очумелый
до тех пор, пока не понял, где нахожусь и что где-то, скорее всего за окном,
кричали. Я кинулся к подоконнику и увидел, как одно за другим зажигаются в
гостинице окна.

-- Коля, ты что?! -- задушенно взвыл женский голос в скверике. -- Коля,
миленький, нельзя! Ко-о-оля, га-ад!..

Меня отпустило: нет, женщину не режут, не грабят. Штангист из соседнего
номера с облегчением пророкотал во тьму:

-- Эй, Коля! Ты почему такой нехороший? Мотри у меня!

У соседей засмеялись и захлопнули створки. Коля, невзирая на непогоду,
молча добивался своего. Слышались возня, рвущиеся слова. По ломкому писку и
неподдельному испугу догадаться можно было -- попалась в руки Коле совсем
еще салага, российская дунька с модным начесом и подрисованными глазами.
Доверилась, дала себя увлечь от людей, забыв о коварстве темной весенней
ночи, когда кругом мужик голодный рыщет -- он мигом увлечет и скушает.

Коля представился мне вербованным бродягой с наколкой во всю грудь:
"Умру за горячую любовь!"

-- Дура! Так ей и надо! -- объявила по двору сторожиха.

В гостинице как по команде погасли остальные окна.

-- Я-а-а-а вот ва-ам! Й-я-а вот вас! -- постучала на всякий случай
палкой по крыльцу сторожиха.

Я был уверен, что сторожиха спугнула парочку, да и сыро на дворе,
дождь. Какая тут может быть любовь? И вообще все это ерунда по сравнению с
трудностями жизни -- рукопись вон на столе белеет, ждет, проклятая. Надо
готовиться к завтрашней работе, отдыхать, набираться сил.

Но сон отлетел. И дождь вроде бы кончился.

За окном все звуки были внятны, отчетливы и чисты, слышно даже, как
сторожиха чиркнула спичкой. И в этой, омытой дождем тишине, раздался смятый,
обреченный уже голос:

-- Коля! Да отпусти ты меня, ради Бога! -- Ясно угадывалось: просьба
лишняя, бесполезная и говорится она на всякий случай, для самоутешения.

"Ну и Коля! -- завистливо подумал я. -- Боец!"

Вскрик, еще более острый и отрешенный, прервал мои размышления. Будто
погружаясь в студеную воду с головой, в ознобе и страхе еще раз прорыдала
девушка: "КоляКоля! Ах, Господи!.." Она еще пыталась защититься, оградиться
словами от неизбежного, но все оборвалось погибельным стоном, за которым и в
котором угадывалась вековечная усталость и облегчение живого существа,
обреченного пройти через неизбежную боль, униженность и муки к успокоению
плоти и продлению рода.

-- Еще одна девичья душа отлетела, -- длинно и шумно вздохнула
сторожиха, -- бабой-страдалицей больше на свете стало...

По двору метнулся свет фар, сильно затрещало. Появился милиционер на
мотоцикле. Сторожиха объяснила ему ситуацию. Милиционер хохотнул, угостил
сторожиху сигаретой, сверкая в темноте зажигалкой, прикурил сам и, резко
рыкнув машиной, умчался.

Шелестел дождь. Кутаясь в плащ, сторожиха убралась под навес и тоненько
запела сама себе: "Усидишь ли дома в восемнадцать лет..."

Ночь продолжалась. Жизнь продолжалась. Все гуще, все явственней делался
шорох дождя, навевающего сон, и, как выражался поэт сумеречной российской
старины, "томительны грезы и сладки виденья".

Белое и черное

Жил-был в деревне Межово мастеровой мужик Митряха, и у него была жена
-- Митряшиха. Митряха с Митряшихой в самой деревне появлялись лишь по
большим праздникам, все остальное время трудились на заимке, где срублена
кузенка, а к кузенке с подветренной стороны прирублена избушка об одно окно,
с наветренной же загорожено что-то наподобие загона, именуемого мастерской,
и станок для подвески и подковывания коней.

В кузенке Митряха с Митряшихой постукивали да побрякивали молотками,
становясь попеременке к горну, в мастерской гнули распаренную березу и