Чтение 46–й страницы книги ~Козел отпущения~

правду. Но почему никто не аплодирует? Странно. Конечно, шутка моя оставляет
желать лучшего, но простая учтивость требует хотя бы вид сделать, что она
хороша. Однако вместо хлопков послышалось шарканье ног -- гости стали
подвигаться к дверям и выходить наружу, как будто в амбаре вдруг сделалось
невыносимо жарко и душно и их потянуло на воздух. Конечно, сказал я, увы,
немного, но, хоть убей, я не мог понять, что в этих немногих словах могло их
обидеть.

Рядом со мной опять очутилась Рене, тут же был доктор Лебрен.

-- Боюсь, у вас легкий приступ лихорадки, -- сказал он. -- Самым
разумным было бы как можно быстрее вернуться в замок.

-- Чепуха, -- возразил я, -- рука не причиняет мне никакой боли.

-- Все равно, -- сказал он, -- будет разумнее лечь в постель.

Я был не в состоянии спорить. Я позволил Гастону проводить меня до
машины, и, когда мы выезжали со двора фермы, я увидел наших гостей, идущих
вразброд, каждый в место, назначенное ему для послеполуденной охоты. Все еще
лил дождь, и я им не завидовал.

-- Похоже, что моя речь не очень пришлась по вкусу, -- сказал я молча
сидевшему рядом со мной Гастону, отчасти оправдываясь, отчасти желая
обратить это в повод для смеха.

С минуту Гастон молчал, затем уголок рта дернулся.

-- Вы хлебнули лишнее, господин граф, -- сказал он, -- вот и все, --
словно это оправдывало меня.

-- Очень было заметно? -- спросил я.

Я скорее почувствовал, чем увидел, что он пожал плечами.

-- Люди легко обижаются, -- сказал Гастон, -- особенно если затронуть
прошлое. Не стоит смешивать войну и мир и превращать это в шутку.

-- Но я не делал ничего подобного, -- сказал я, -- я говорил совсем о
другом.

-- Простите, господин граф, -- сказал Гастон. -- Значит, я вас
неправильно понял. Они тоже.

Остальные несколько миль мы проехали в молчании. Когда я выходил из
машины, а Гастон стоял, ожидая дальнейших распоряжений, мне вдруг пришло в
голову, что, возможно, далеко не все гости вернутся в замок к обеду.
Вероятно, многие из них под каким-нибудь предлогом отправятся прямо домой. Я
поделился своей мыслью с Гастоном.

-- Это одна из тех вещей, господин граф, -- сказал он, -- которую лучше
оставить на их личное усмотрение. Во всяком случае, даже если в столовую
промочить горло придут немногие, то кухня, могу поручиться, будет набита
битком.

Я поднялся наверх и тихонько вошел в гардеробную, боясь потревожить
Франсуазу. Кинувшись на кровать, я моментально уснул. Проснулся от чьего-то
шепота прямо в ухо. Сперва еле слышный, он сливался с тающим сном. Затем
стал громче, и, раскрыв глаза, я увидел, что в комнате темно и за окном
по-прежнему идет дождь. У кровати стояла чья-то фигура. Это была Жермена,
маленькая femme de chambre.

-- Скорее идемте, господин граф, -- услышал я. -- Госпоже графине
плохо. Она зовет вас.

Я тут же сел на кровати, включил свет. У Жермены был испуганный вид; я
не понимал, почему за мной пришла она, а не Шарлотта.

-- Где Шарлотта? -- озадаченно спросил я. -- Она послала вас за мной?

-- Шарлотта внизу, господин граф, -- прошептала Жермена. -- В кухне
полно людей, все едят и пьют; это люди, что были сегодня на охоте, и
Шарлотта велела мне остаться с госпожой графиней, потому что сама хотела
пойти вниз. Не так уж часто, сказала она, в замке бывают гости, ничего со
мной не будет, если я разок посижу наверху, вдруг госпоже графине что-нибудь
понадобится, хотя она все равно спит и все будет в порядке.

Я уже поднялся и с трудом надевал пиджак.

-- Который час? -- спросил я.

-- Девятый, господин граф, -- сказала она. -- В столовой еще остался
кое-кто из гостей с месье Полем и мадам Поль; мадемуазель Бланш тоже там.
Пришло не так много, как ожидали. Гастон объяснил нам, что многие ушли
домой, так как промокли до костей и потому также, что вы, господин граф, не
совсем хорошо себя чувствуете и все идет не так.

Я поправил галстук, пригладил ладонью волосы. По крайней мере, я был
опять трезв.

-- Что с госпожой графиней? -- спросил я.

-- Не знаю, господин граф, не знаю, -- ответила горничная, и у нее
снова сделался испуганный вид. -- Она спала, но вдруг стала стонать и звать
Шарлотту, но Шарлотта не велела мне за ней ходить, поэтому я подошла к
кровати и спросила, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Я солгала ей, я
сказала, что мне никак не найти Шарлотту. Тогда она велела позвать вас. Не
мадемуазель Бланш, не доктора или еще кого-нибудь, только Шарлотту или вас,
господин граф, и сказала, чтобы вы сразу пришли, неважно, где вы и чем
заняты. Я очень испугалась, так плохо она выглядит.

Жермена вышла следом за мной из гардеробной, и мы поднялись по
лестнице. Снизу, из кухни, доносился веселый шум, такой непривычный в
Сен-Жиле, обычно погруженном в тишину. Мы прошли через двустворчатые двери в
третий коридор, и тут же музыка и смех прекратились. Сюда не было доступа
звукам и яркому свету, эта часть замка жила особняком, и веселье внизу ее не
касалось.

Подойдя к двери, я приостановился -- что-то говорило мне, что зайти
туда я должен один, -- и попросил Жермену подождать в коридоре. В комнате
было темно, лишь отблеск догорающих в печи углей позволил мне увидеть
очертания мебели и кровати; я не хотел тревожить графиню и не стал зажигать
лампу, а подошел к окну и приоткрыл ставень -- на ковер упала бледная
полоска света и немного рассеяла тьму. Когда я открывал ставни, я услышал
ровный шум дождя; вода бежала по кровельным желобам, кружа и сталкивая
листья, несла их вниз по водосточной трубе, чтобы они изверглись изо рта
горгульи в точности так, как я представлял это, думая о зиме. Взглянув в
окно, я увидел, что пал туман. Возвышавшийся над парком замок, отгороженный
со всех сторон сухим рвом, был похож на окутанный белесой мглой мертвый
остров.

Из глубины огромной кровати до меня донесся голос графини, слабый и
почему-то гортанный:

-- Кто там?

-- Я, Жан.

Я отодвинулся от окна, подошел к ней. Я видел только контуры тела, лицо
было скрыто.

-- Мне плохо, -- сказала она. -- Почему ты не пришел раньше?

Ее слова \footnote{Я страдаю \textit{(фр.)}.} трудно
передать на другом языке -- они говорят и о физической, и о душевной боли.

-- Чем я могу вам помочь? -- спросил я.

Она беспокойно зашевелилась, я стал на колени возле кровати и взял ее
за руку.

-- Ты прекрасно знаешь, чем, -- сказала она.

На столике возле кровати лежали лекарства, и я растерянно взглянул
туда, но она нетерпеливо, раздраженно махнула рукой и застонала, перекатывая
голову по подушке.

-- Шарлотта держит \textit{его} в гардеробной, -- сказала она, -- в
ящичке шкафчика. Неужели ты забыл, где оно лежит?

Я встал с пола, вышел в гардеробную и включил свет. В комнате был всего
один шкафчик с одним ящиком. Я его открыл. Внутри находились две коробки,
одна из них с наполовину сорванной оберткой. Я сразу ее узнал. Это была та
самая обертка, которая скрывала подарок в чемодане, подарок, переданный мной
Шарлотте из рук в руки в мой первый вечер в замке. Я снял ее и открыл
коробку. Она была полна небольших ампул, лежащих одна на другой между слоями
ваты. В них была жидкость, какая -- говорила этикетка с надписью: .
Я открыл вторую коробку и увидел шприц для подкожных впрыскиваний. Больше в
ящике не было ничего. Я стоял там, уставясь в одну точку, но тут из спальни
донесся голос графини:

-- Жан, почему ты не идешь?

Я медленно вынул из коробки шприц, затем одну из ампул и положил на
столик рядом с ватой и бутылочкой со спиртом. Во время войны, когда мне
часто приходилось пускать все это в ход, стоя на коленях возле врача в
противовоздушном убежище или в карете , я никогда не
испытывал того отвращения, что овладело мной сейчас. Тогда мы прибегали к
этому из сострадания, чтобы приглушить боль. Сейчас все было иным.
Наконец-то я понял, какой подарок Жан де Ге привез матери из Парижа. Но его
мать не умирала, не была больна. И не страдала от боли.

Я вернулся в комнату и зажег лампу, скрытую, оказывается, в драпировках
кровати. Лежащая на ней женщина ничем не напоминала ту владычицу замка, что
горделиво стояла рядом со мной на террасе сегодня утром; серая, старая,
напуганная, она беспокойно перебирала руками, уставившись в пространство, и
без конца мотала из стороны в сторону головой, перекатывая ее по подушке
ужасным, каким-то нечеловеческим движением, как зверь, которого долго
держали в клетке без пищи, воды и света.

-- Чего ты ждешь? -- сказала она. -- Почему ты медлишь?

Я встал рядом с ней на колени. Ожог не имел больше значения, я подсунул
обе руки ей под затылок и повернул ее голову так, что она не могла больше
метаться, была вынуждена смотреть на меня.

-- Я не хочу больше этого делать, -- сказал я.

-- Почему?

Застывшие глаза вглядывались в мои, тяжелое лицо, серое, с обвисшей
кожей, казалось, мнется, перекашивается, искажается, как бумажная маска,
надетая на чучело Гая Фокса, которое с криками таскают мальчишки по туманным
лондонским улицам. Мне чудилось, когда я глядел на нее, что кожа ее на ощупь
так же мертва, глаза -- не глаза, а орбиты, рот -- зияющая дыра, спутанные,
растрепанные космы -- парик из конских волос, и существо, которое передо
мною, лишь оболочка человека -- без жизни и без чувства. Но где-то под этой
оболочкой была искорка света, которая мерцала слабей, чем последняя крупица