Чтение 46–й страницы книги ~Первомост~

коней, у него это получалось даже лучше, чем у самого игумена; он как-то
словно бы даже обрадованно метался среди стука, крика и клекота
ярмарочного, пропадал надолго, потом снова появлялся перед игуменом,
похваляясь новым приобретением.

- Конь такой, что привяжи его к камню - в пыль измолотит!

Игумен брал только кобыл, жеребцов не любил, не любил ездить верхом,
ибо это не к лицу было его сану, поэтому на ярмарку и с ярмарки добирался
в маленьком одноконном возке, скрипевшем на ухабистой дороге, будто
волшебные гусли. А Маркерий выбирал самого норовистого коня и гарцевал на
нем перед игуменом так, что тот вздыхал, удивленный неистовым огнем,
перешедшим к парню, видно, от половцев или бог весть от кого еще.

Коней перепродавали, Маркерий не успевал к ним и привыкнуть.
Попадались среди них злые, кусались, дрались между собой, сцеплялись
шеями, будто хотели поотрывать друг другу головы. Попадались тихие и
словно бы задумчивые, пугливо прядавшие ушами, боявшиеся крика, боявшиеся
ударов, вздрагивавшие нежной кожей даже от комариного укуса. Маркерию они
не мешали думать и вспоминать далекий утраченный мир своего Мостища, он
охотно водил коней на ночные пастбища, сидел всю ночь у костра, будто в
другой жизни. Далеко-далеко выли, как ветер, волки, потом умолкали, и
тишина произрастала, будто трава, из ночной черноты на просветленном небе
появлялись загадочные привидения деревьев, серели травы, а потом всходило
солнце, сверкали капельки росы, и ты оказывался в нежно-теплом свете утра,
и молодой ветер окутывал тебя, будто обнимал.

Тогда Маркерий собирал коней, связывал их, взбирался на спину самому
горячему и гнал изо всех сил к монастырю сквозь травы, росы, чащи и
заросли.

Сколько там прошло месяцев до зимы, а парню показалось - полжизни
просидел он на конюшне в этом далеком монастыре, в тоске и одиночестве.

А зима принесла не морозы и снега - принесла горе, величайшее из
всех, когда-либо испытанных Русской землей, вынырнуло оно из проливных
осенних дождей, налетело со снежными метелями и ветрами такой холодной
ярости, что казалось, будто по земле бегают дьяволы.

Горе это называлось: монголо-татарская орда.

После битвы на Калке они исчезли в степях за Волгой, и никто о них
больше вроде бы и не слыхал, даже когда год тому назад начали воевать они
Булгарское царство, то еще и тогда как-то никто не допускал, что напасть
эта придет и на землю Русскую.

Но как только морозы сковали большие реки, отовсюду двинулась
беспощадная, ненасытная сила средь пожаров, дыма и пепелищ, полетел пепел
по всей земле, так что и снега из-под него не стало видно, разравнивались
валы городов и городков, их уцелевших защитников нагими привязывали к
конским хвостам и раздирали на холодных снегах; подбрасывали вверх детей и
рассекали надвое мечом на лету, разрубали животы беременным женщинам,
чтобы поворожить на их внутренностях; трупами людей устилали поля, будто
на покорм птицам небесным, кровь лилась как вода, дотла ограблялись церкви
и монастыри, там оставались лишь мощи святых угодников, потому что ордынцы
не знали, что с ними делать.

Черные вести разлетались по всей земле с дымами пожарищ и криками
умирающих, причитаниями вдов, плачем сирот.

Погибло Рязанское княжество, а поскольку до этого еще никогда не
слыхивали о гибели целого княжества, то люд выделил из этого страшного
события лишь смерть прекрасной молодой княгини Евпраксии, которая
бросилась с высокого храма с сыном Иваном на руках, когда узнала об
убийстве татарским ханом Батыем ее мужа Федора; да еще мужественный конец
Евпатия Коловрата, воеводы рязанского, который собрал возле Чернигова
войско и погнался за Батыем, когда тот от сожженной Рязани направился в
Суздаль. Когда Евпатий ударил на ордынцев, Батый подумал, что воскресли
мертвые рязанцы и восстали против него. Он выслал на Евпатия своего батыра
Хостоврула, похвалявшегося, что возьмет дерзкого воеводу голыми руками, но
Евпатий разрубил Хостоврула до самого седла и всех ордынцев, которые на
него налетели, разрубал надвое так, что они перепугались насмерть и никто
больше не отваживался приблизиться к Евпатию, начали бить по нему
издалека, и только мертвым смогли привезти его к Батыю.

Тогда Батый созвал своих мурз, нукеров и санджакбеев и спросил, что
они могут сказать о таких людях, как этот Евпатий, и последовал ответ:
<Эти люди крылаты и не поддаются смерти, так крепко и мужественно
сражались они: один с тысячью, а два - с тьмою>.

Однако получалось, что и таких бессмертных побеждали воины Батыя,
потому и пошел хан татарский дальше, на Суздаль, и Ростов, и Ярославль, и
взял наконец и Владимир, победил князя Юрия Всеволодовича на Сети-реке, а
сам князь изрублен был, и голова его лежала в одном месте, а тело в
другом, и когда уже во всем Залесье не осталось ни князей, ни людей,
ордынцы пошли на Торжок, взяли и этот город и по серегерскому пути погнали
на Новгород, чтобы до весенней распутицы успеть заполонить еще и этот
славный и древнейший после Киева и богатейший после него город.

И казалось тогда, что сама Русская земля плачет над сыновьями своими,
над детьми, над городами и селениями: <О сыновья русские, как же мне
оставить вас, о милые дети мои! Вижу вас отторгнутых от груди моей и судом
божьим в поганские руки впавших и рабское иго имущих на своих плечах
натруженных. И стала я бедной вдовой. Вдовство же мое - запустение
монастырям и святым церквам и многим городам>.

Слухи, плачи ширились, разрастались до невероятности, люди растерянно
метались то в города и монастыри, надеясь на прочные валы, то растекались
по лесам и болотам, полагаясь больше на одинокие укрытия; никто не мог
сказать, где была орда вчера, куда бросилась сегодня, где окажется завтра.
В церквах шли службы и моления, богатые закапывали золото и серебро,
прятали драгоценности, бедным же нечего было больше спасать, кроме жизни,
смерть надвигалась неумолимо на всех, говорили, что в Рязани, Суздале и
Владимире погибло десять тысяч лиц, известных по имени, не говоря о
бедняках, которым никогда не ведут счета.

Игумен, как все крестьяне, чувствительный к бедственным слухам,
боялся, что с лошадьми теперь ему будет труднее, чем когда бы то ни было,
потому что хотя продавать их можно было бы и дороже, но ведь и покупать
стало труднее, ибо каждый стремился заполучить коня для бегства от
кровожадной орды.

Маркерий с тревогой думал о том, не помешают ли ему ордынцы
возвратиться в Мостище, куда он непременно должен был вернуться рано или
поздно, только еще как-то не собрался с силой и отвагой. Лишь Кирик
обрадовался испытаниям, выпавшим на долю всей земли, ибо это давало ему
возможность всячески украшать свою речь напоминаниями из святых книг, где,
если послушать, только и писалось что о войнах, да убийствах, да пленении,
да рабстве.

Хилый монах, путаясь в широкой грязной рясе, слонялся по монастырю,
бормотал тяжкие угрозы и пророчества, хотя и без них было муторно на душе
у каждого:

- Урожай поля твоего и весь труд твой поедать будет народ другой, а
ты служить будешь чужим богам, станешь посмешищем у народов, а пришелец
среди вас поднимется выше и выше над тобой и возложит железное ярмо на шею
твою, и будете вы рабы, проклятые, будете дровосеками и водоносами для
чужестранцев.

Маркерия от назойливых изречений Кирика спас игумен, послав парня с
восьмериком коней в далекий Козельск, откуда знакомый ему игумен передавал
через своего послушника о такой потребности. Разумеется, козельский игумен
мог купить себе коней немецких, сильных и крупных, каких еще не видывали в
наших землях, и пожелал иметь у себя шесть, а то и восемь таких коней за
любую цену.

Маркерию было велено взять двух своих мостищанских коней, белого и
вороного, потом они с игуменом прикупили еще шесть - один был лучше
другого, - и вот так парень вместе с козельским безусым, казалось, никогда
не мывшимся послушником отправился в дальнюю дорогу, и, хотя по дороге до
них доходило множество новых слухов и вестей про орду, они еще не знали,
что весенние воды остановили чужеземцев возле Игнача креста, и те свернули
от Новгорода и двинулись на юг, к теплу и суше, потому что обычай такой
имели, в поисках пастбищ и переходов через реки, - то подниматься к землям
холодным, то опускаться к теплым. Но тогда еще никто не знал ордынских
обычаев, не знали и о неслыханной скорости, с которой они двигались,
опережая зачастую даже самые быстротечные вести о своем приближении.

Вот так и получилось, что Маркерию и не снилось столкнуться с
ордынцами, потому что шли они куда-то на Новгород, вдали от тех
по-весеннему мутных рек, через которые перебирались два послушника с
восьмериком коней, и от зеленых холмов над Жиздрой-рекой, где стоял
Козельск, городок небольшой, но прочный и красивый.

Холмы - это такая вещь, что может и защитить человека, а может и
погубить. Потому что прячешься за пригорком в лощине ты сам, но прячется с
другой стороны и твой враг. Это всегда опасно, а с ордынцами опасность
увеличивается тысячекратно, ибо дикость и подозрительность этих людей была
ни с чем не сравнимой.

Маркерий увидел ордынцев именно в тот момент, когда перед его взором
открылся вдали Козельск, от которого до монастыря они могли бы добраться
уже без малейшего напряжения, потому что разве может испугать их
расстояние в какое-нибудь там поприще после далекого и долгого пути от
Смоленска. Но ордынцы тоже, видимо, рвались в Козельск, основная сила их
двигалась еще где-то позади, а вперед послано было но нескольку лучников
для распугивания люда.

Ордынцы выскочили на вершину одного холма, а Маркерий со своими
конями и с провожатым как раз взобрался на вершину другого. Стало быть, их
спасало расстояние. А еще спасало Маркерия то, что ордынцы сначала увидели
Козельск и смотрели хотя и недолго, но все-таки на город и только после
этого заприметили его, да и то не столько его и послушника заметили зоркие
глаза степняков, сколько, наверное, коней, которые даже издалека поражали