Чтение 46–й страницы книги ~Дорога на высоту~

из нас уже чуточку замшели. Ну, не то, чтобы замшели, просто начали входить
в ту стадию, когда гребут под себя, взвешивают свою долю в общем котле. И
вдруг -- ты! Как свежий ветер. Тебя переполняло. Ты был невероятно,
невозможно щедр. Ты сорил идеями и остротами. Ты выглядел богачом, который
не думает, что будет завтра. Берите, жаждущие. Его богатство не может
иссякнуть -- не оскудеет рука дающего.

...Н.Н. идет по лаборатории. Я вижу, как он идет, словно я там, за чертою
ушедших лет, -- чуть-чуть вразвалку, руки в карманы. И вдруг замечает на
экране осциллографа, за которым сидит новый инженер (его недавно взяли из
электроцеха. Как его звали? Как его звали... Не вспомню...) странную кривую.
Н.Н. не может пройти мимо. Он просто не выносит, когда кому-то что-то
неясно. Когда ему самому что-то неясно.

Он садится рядом.

-- Ну и красавица, откуда ты взялась такая? Смотри, прыгает. Давай
пораскинем мозгами -- кто ее, такую кокетку, мог породить? Кто ее породитель?
Прародитель... Откуда импульс?

Он нашел причину "красивой кривой" быстро и, кажется, легко, будто
заранее знал отгадку загадки. Наверное, его вела великая инженерная
интуиция, для которой эта загадка была вовсе и не загадка, а так, пустяки.
Из самых сложных лабиринтов выводила Н-ку его интуиция.

Н.Н. поднялся и отошел, сел за свой рабочий стол и, наверное, совсем
забыл о том, что только что сделал. В конце дня тот инженер подошел к нему и
сказал, что все точно, все правильно, он проверил, оказывается, очень
интересно. Я вижу, как Н-ка несколько секунд смотрит на него, не понимая, о
чем речь. Он уже далеко. В голове у него другие кривые, куда интереснее.

"Ты не знаешь, Н.Н. женат?" -- спрашивали друг у друга женщины, когда ты
появился в отделе. А одна даже задала вопрос философский: "Вообще, бывают ли
жены у таких мужчин?"

Бывают. Женат.

-- Н.! Вас к телефону!

Н.Н. быстро отрывается от стола, стремительно идет к телефону и жадно
как-то захватывает рукой трубку. Он знает, что это жена, потому что
заработался и не пришел домой на обед. И она беспокоится.

Оттуда, из прошлого, я не разбираю фраз, я слышу только голос. Может
быть, он оправдывается -- было много работы, может утешает -- не надо
расстраиваться, ему полезно не поесть, немного похудеет, или делится с ней
радостью -- как раз в этот обеденный перерыв он придумал что-то ужасно
интересное, пусть и она радуется.

Я напрягаю слух, чтобы разобрать, что он говорит, но не могу, словно
звучит мелодия без слов. И в этой мелодии -- свет и нежность. И еще
вплетаются легкие смеющиеся звуки.

Он кладет трубку, нисколько не смущаясь тем, что вся лаборатория слушала
их разговор, и еще рассказывает -- так, никому, всем -- что-то смешное о сыне.
Он только что поговорил с женой и еще полон теплом ее голоса, и просто не
может сразу от этого отстраниться. И легкий юмор, с которым он говорит и
который вроде бы должен скрыть нежность, эту нежность только подчеркивает.

Он распахивает дверь в свой дом: смотрите. Дети болеют, жена, тоже
неплохой, хороший инженер, должна подолгу сидеть с детьми дома, и денег
мало. Но воздух в доме теплый и чистый. Дышите им, я разрешаю. Грейтесь у
моего очага.

Тридцать лет назад мы уехали из того сибирского города -- так сложилось.
Никого из наших друзей видеть нам не пришлось, но я помнила и любила их, я
когда-то написала повесть, в которой -- моя память и моя любовь к ним. Иногда
я раскрываю эту маленькую книжечку, и мне становится до слез грустно. Может,
это и есть ностальгия?

В коридор выходит она -- А. Миг я не узнаю и ее -- все-таки прошло столько
лет, когда мы уехали, А. была совсем молодой. Но все тоже милое лицо,
правильные черты, гладко зачесанные волосы, -- она всегда стягивала их узлом,
только теперь волосы прикрыты. Глаза... Глаза ее -- золотистые, но веки
припухли, и взгляд усталый. И пополнела, еще пополнела.

-- Ты помнишь, -- улыбается А., улыбка все та же -- мягкая, легкая, -- я
всегда имела к этому вкус. -- Мне понятно, что она говорит о своей полноте.

Я помню. Конечно, помню. Когда-то она шутила:

-- Я похожа на себя прежнюю, как похожи подобные треугольники, один из
которых намного больше другого.

Объятия с нею более легки для меня -- ее я уже узнаю. Это она.

-- Заходите же, заходите. Ставьте сумки.

Мы сидим на краешке дивана, а они на стульях напротив нас. Мы готовы
подняться и уйти, повидались и -- привет. Еще на тридцать лет. Они тоже
готовы нас выпустить, это видно. Хорошо, что заглянули. Торопитесь? Жаль, но
что делать... Звоните... Это читается в их позах, а может быть, мне это
кажется.

-- Ну, рассказывайте.

-- Да вот, ехали мимо... Решили сделать в вашем городе остановку.

-- Это мы уже знаем, это вы говорите в третий раз.

От его шутки становится легче. Шутка, как тридцать лет назад -- не злая,
но в точку. Мы улыбаемся, садимся на диване поудобнее.

-- Что рассказывать? Олимы. Пока, как у олимов. Сыты, чужая, но есть над
головой крыша, так что не жалуемся. И вообще об олимах вы знаете и без нас.

Это сказал муж. А я спросила:

-- Как вы живете?

-- Я же тебе рассказала по телефону.

-- Ну, то по телефону. Хотелось бы узнать больше.

-- Понятно, -- кивнул головой Н.Н. -- И чтоб узнать подробно о нашей жизни,
вы отвели на визит десять минут.

-- Нет -- полчаса, -- мы настраиваемся на его волну.

Кажется, нам всем можно облегченно вздохнуть.

-- Куда вы торопитесь? -- спросила А. -- У вас неотложные дела?

-- Нет.

-- Знаете что? Оставайтесь у нас на шаббат, -- вдруг предложила А. Когда
они успели договориться? Или они понимают друг друга без слов? Не стала бы
она предлагать, если бы Н-ка был против, понятно, не стала бы.

-- Конечно, оставайтесь, -- подключился Н.Н. -- В воскресенье утром по
дороге на работу мы отведем вас на автобусную станцию.

Мы не очень ломаемся, мы даем себя уговорить. Нам хочется побыть с ними.

Мы заносим сумки и осваиваем выделенную нам территорию. Почти на двое
суток.

Несколько месяцев тому, когда мы услышали в эфире: "Я Н.Н. Шалом", я
рассказала нашему другу, тоже олиму, что, кажется, живут в Израиле наши
старые друзья, и мы должны их разыскать.

-- А ты уверена, -- спросил он, -- что они захотят вас видеть?

Наш друг -- врач, ученый, есть у него своя методика, свои приборы. Но
здесь ни методика его, ни приборы, ни он сам никому оказались ненужны.
Профессор, у которого он проходил стажировку, на работу к себе его не взял и
даже не удосужился взглянуть на прибор, который там, в той стране, не одному
человеку облегчил страдания. А мог бы, наверное, и здесь -- облегчить.

-- Я не обращаюсь ни к кому из старых знакомых, -- сказал он нам, -- даже к
бывшим вроде бы друзьям, которые здесь уже давно. Они так боятся, что мы
будем просить помощи. Один близкий приятель, с которым мы вместе долго
работали и который имеет вес в здешних медицинских кругах, запретил давать
кому-либо номер своего телефона, мне об этом сказали. Я, конечно, к нему не
звонил. И ни к кому не звонил. Если пробьюсь, то сам.

-- Но нам от Н.Н. ничего не нужно. Мы были друзьями, мы были больше, чем
друзьями, мы просто хотим их видеть.

-- Но они же не будут знать, что -- просто.

Не знаю. Не знаю. Мы должны их найти, если это они. А там уж, как будет.

Мы разыскали номер их телефона, и муж позвонил.

-- Да! -- сказал женский голос на иврите, но с явным русским акцентом.

-- Это квартира Н-ского?

-- Да, -- ответил женский голос уже по-русски.

-- И это -- А.?

-- Да. А кто говорит?

-- Вы знаете?.. -- муж назвал себя.

-- Ну, еще бы!

О Господи! Это -- они! Я забрала у мужа трубку.

-- Вы давно здесь?

-- Пять лет.

-- Все?

-- А... Вы о нас ничего не знаете?.. Н-ка десять лет был в отказе, два с
половиной года сидел. А дети здесь уже почти пятнадцать лет. Но... Мишеньки
у нас уже нет, он погиб здесь незадолго до нашего приезда...

Я не знаю, что говорить и как говорить после этих слов, но она продолжала
рассказывать о себе, о них, и я слушала. А потом мы говорили с Н.Н. По
телефону я вмиг узнала его по манере каламбурить.

-- Пишешь? -- спросил он.

-- Стучу, -- признаюсь я. -- Купила машинку.

-- Ну, и до чего достукалась?

-- Да вот, настучала книжонку. Но с изданием в Израиле, сам знаешь...
Хотела передать с кем-нибудь в Союз, не берут -- тяжесть.

-- Писать надо легкие вещи.

-- Да уж куда легче -- граммов триста.

Говорить с ним было легко, словно в последний раз мы встречались не
тридцать лет назад, а на прошлой неделе.